фунта пресного ржаного хлеба, который месили в тех корытцах и чанах, где мы стирали белье, и подносили по стакану водки; а если кто не хотел пить тотчас, тому не воспрещали брать с собой. Раздача эта производилась один раз в сутки.
Пищу больным разносили мы: некоторым доставалось нести хлеб в корзинах, другим — мясо, котлы с супом ушата в два, красное вино тоже в ушатах и проч.; раздавали же все это под наблюдением их фельдшеров. Некоторые больные сами подходили с горшочками, и мы им наливали по ковшичку, а слабым разносили. Бывало, кричат: «Камрад, есть хочу, дай мне есть!» — жалко было смотреть на их страдания. А ели они из посуды нечистой, которая служила им для других потребностей (?). Грешные люди, бывало, булку, говядинки украдешь и съешь, чтобы никто не видал, да и винца потихоньку выпьешь. Вместо чая больным варили в аптеке какой-то декокт.
Церковный коридор и сама церковь заставлены были лошадьми, а у церковного подъезда была устроена гауптвахта. Мертвых хоронили за докторским флигелем. В то время это место было пустое. По выходе Наполеона трупы умерших были выкопаны и перевезены за заставу.
В первые дни по вступлении французов жить в Москве было ужасно: 12 дней и ночей она была в пламени: было так светло, что ночью без всякого затруднения можно было считать мелкую монету.
Французы были для нас хороши, обходились с нами кротко, ничем нас не обижали. Мы имели на картузах значки и с этими значками ходили по улицам свободно; никто не смел нас обидеть или взять под какие-нибудь ноши, тогда как из других домов выходили за ворота с большой опасностью. Всякий из нас имел такой значок, какая у него была должность: кому выносить покойников, кому разносить хлеб и т. д., и по этим значкам французы нас разузнавали.
И со всеми, жившими в <Странноприимном> доме, они обращались благосклонно и сострадательно. В это время была больна наша кастелянша; ее лечил французский врач; был к больной очень внимателен, посещал ее несколько раз в день, доставлял ей лекарства и заботился о пище. В то время не употребляли их вареную пищу; он доставлял ей сырую — кур, телятину и говядину.
Сам капитан <Савари> был для нас милый человек. Если он жив, дай Бог ему здоровья, а умер — Царство Небесное! Никакой обиды от него мы не видали; обращался он с нами ласково. Должно быть, он был ранен: за обоими ушами у него были большие швы. Одна из наших прачек шила и стирала для него белье и за это всегда получала от него надлежащую плату.
Однажды в главном корпусе выкинуло из трубы, от чего загорелось над столовою залой. Мы побежали к капитану и выпросили позволение тушить. Он нас за это похвалил и откомандировал еще французов. Мы все вместе тотчас отправились и потушили; пожар не причинил никакого вреда.