Отечественная война 1812 года глазами современников (Авторов) - страница 151

Прожили мы тут еще дня три, матушка нам варила картофель с огорода, тем и сыты были. Раз ночью разбудил нас взрыв; потом за ним еще, и еще другой. Перекрестились мы, встали посмотреть и видим, опять кое-где пожар в городе. Так уж мы в эту ночь не ложились. Поутру собралась мать нас покормить, и лишь только принялись мы за еду, раздался опять взрыв, да такой, что земля под нами заходила. Я по сю пору не знаю, как крыша дома на нас не обрушилась.

Долго не могли мы опомниться: сидим, поглядываем друг на друга, и кто кого бледнее. Потом матушка говорит: «Пойдем, посмотрим, что такое». Побежали мы на Полевой двор, там были у них погреба с порохом, их-то и взорвали французы. Страшное было разрушение; столетние деревья лежали с вывороченными кверху корнями, и вся земля была взрыта.

Долго мы тут стояли и вдруг видим, прибежали наши из Москвы и говорят: «До последнего ушли наши злодеи, да вот беда — избавил Бог от чужих грабителей, а свои не лучше: что осталось в Москве, все тащут». Матушка покойница говорит: «Грабить грех, а ведь иной от нужды кровной что возьмет. И голы, и голодны».

Пошли и мы в Москву, прежде всего в Головин дворец. Там лежали больные и раненые, что наши, что французы. Большую тоже нужду терпели, бедные. В коридоре валялись в углу три затрапезные халата, мы их, признаться, взяли, потому что уж очень обносились. Оттуда пошли мы в уездное казначейство. Там грабеж прямой, крик, шум, гам, друг у друга медные деньги вырывают. Мы заглянули, да поскорей назад, на Соляной двор. Захватили немного соли и вернулись в Сокольники.

Скоро подоспели в Москву наши казаки, и за ними пришла полиция. Грабителей разогнали, открыли рынки и восстановили порядок. Заперли Кремль и целых три месяца никого туда не пускали, а всю дворцовую прислугу, тут же и нас, перевели пока в Петровский дворец.

В Двенадцатом году, когда в Москве, при вторжении Наполеона I в пределы России, все пришло в судорожное движение, приуныла и Славяно-греко-латинская академия. Это был ее предсмертный час. С самой весны, по мере того, как приближался неприятель, учение и надзор слабели, классы пустели, учителя не занимались, думая о себе, опускали свои часы; начальники-монахи недоумевали, что делать с академией) и что будет с ними.

В Москве вербовались полки из охотников. Многие ученики и студенты бросились в военную службу и нарядились уже в мундиры, гусарские и уланские. Чуть было не соблазнился и я. <…> Почему не стать за Отечество, где у меня столько драгоценного? Никто мне на это не возразил, кроме одного задушевного друга, и то не словами, а слезою, предвестницею нашей разлуки; и я непременно бы ушел или в кавалеристы, или в ополчение, если б сильный в свое время митрополит Платон, управлявший тогда Московской епархиею, не сделал вскоре распоряжения, по которому вербовать учащихся в духовных училищах строго было воспрещено.