Все признавали необходимою ретираду систематическую, но русское сердце не выносило ее; оно восставало против благоразумия. Ударить, разбить — вот к чему пламенеет кровь русская. Но, вняв воле царя, спасителя Отечества, мы с терпением переносили отступление; наконец, утомленные им, мы жадно ожидали генеральных сражений. Авангардные дела[42] мало занимали нас, мы решились всей массой войска принять на себя врага. Мщение за Отечество был общий обет армии.
Светлейший князь Кутузов давно понял его и подарил нас прекрасною позицией, открылись поля Бородинские, и многие предузнавали, где кому пасть. Тихо, величественно мы занимали их, стройная линия тянулась далеко, общее движение одушевляло нас; батальоны пехоты переходили из одного места в другое; они сливались в колонны, везде показывалась артиллерия, выдвигались батареи, грозна была наша армия пред роковою битвой, и тяжкая дума пала мне на сердце, страшная кручина занимала его. Облокотясь на одну из моих пушек, я поник и глубоко грустным чувством следил великолепную громаду войск наших.
«Что все это предвещает? — подумал я. — Бурю ли для Отечества нашего или новое торжество славы, которая никогда не изменяла оружию нашему; удачный ли натиск врагов, давно в нашем сердце, или отчаянный отпор, к которому кипели мы? Кому суждено погибнуть? Кто возвратится еще к родным? Или эта черная земля покроет миллионы?
Творец! Какое предопределение царствам и человеку! Убитый ли за Отечество или победитель счастливее? Кто славнее: тот ли, кто стеснил врага и закрыл навеки глаза, видевши победу, — или тот, кто надменно налагает плен на противников? И есть ли благополучие выше смерти за Отечество?
Вы решили это, русские! Неимоверные жертвы ваши пламенели на алтаре Отечества; вы покинули жен, вы отдали государю детей и явились на смерть в одних рядах с своими отроками. Отцы и дети, юноши и старцы, все родные по крови и чувству патриотизма, вы гибли на руках сыновей и завещали им мщение врагам; вы бились рука с рукой и спасли Отчизну[43], и Государь обнял вас как детей, назвал собратами, сослуживцами, драгоценные имена!»
Так думал я — сильнее билось сердце, оно обнимало Россию, сочувствовавшую тогда с ним и, может быть, роптавшую на нас, но мы не пали духом. Царь знал, достойны ли мы имени русских и его попечений!
Вились мечты мои пред зевом общей могилы, и желание торжества милому Отечеству переживало все другие, и тогда молитва к Творцу затеплилась в душе моей, — я очнулся, и все тихо: заревые выстрелы катились еще, дым их сливался с мраком вечера, а ночь, роковая ночь угрюмо надвигала могильный покров над бесчисленными жертвами, огни врагов светлелись еще. Что там? Готовы ли на бой? Но нет: у них запальчивость и тщеславие, у нас — судьба Отечества, груди стеной; мгла скрыла враждебных, и природа и месть затихли сном, все мы полегли над бездной, разверзшейся на рассвете.