– Нет, Дорит. Останься здесь.
– Что случилось? – спрашивает голос позади меня. Тонкий, испуганный. Знакомый.
Я резко разворачиваюсь и вижу ее.
Еву.
Маленькая и напуганная, она стоит здесь, напрягшись всем телом, и это так не похоже на ее обычную мягкую манеру держаться. Я сдерживаю крик и прокладываю себе дорогу через толпу слуг. Осторожно протягиваю руку и касаюсь запястья Евы, пока никто не видит. Вдыхаю запах пальмового масла от ее волос и крема, которым она натирает кожаные подошвы своих балетных туфелек. Чувствую ее пульс: он частит от страха.
– Что с ним случилось? – шепчет она мне, не сводя взгляда со стола, на котором лежит стонущий Филипп.
– Не смотри, – шепчу я и привлекаю ее ближе к себе. Кровь стекает за край стола и собирается лужицей на полу. В кухне пахнет железом. На плите что-то начинает пригорать.
– Найди полотенца, – приказывает Нине Хелена. – И, Ева… может кто-нибудь отвести Еву в главный дом?
– Я отведу, – быстро вызываюсь я, ощущая подступающую дурноту.
– Нет, Марит, ты нужна мне здесь, – Хелена смотрит мне в глаза, и я стараюсь не замечать темную запекшуюся кровь на ее волосах. – От тебя потребуется зашить его.
«Что? Нет!»
Я выпускаю запястье Евы, и она сползает по стене на корточки и прячется в тени, наблюдая.
– Но меня не учили медицине, – возражаю я, в отчаянии оглядываясь по сторонам.
– Никого здесь не учили. Но мы должны остановить кровь, иначе он умрет, Марит, – Хелена хватает меня за плечи и заглядывает мне в лицо. – Ты должна попытаться.
Стискиваю руки и пытаюсь сосредоточиться на исходящем от Хелены слабом, задержавшемся аромате белых нарциссов, аромате жизни. Рая и Деклан приносят полотенца, когда чайник на плите начинает пронзительно свистеть. Я приближаюсь к столу, загоняя назад тошноту. Филипп, в полубессознательном состоянии, извивается от боли.
– Лежи спокойно, – говорит Хелена. – Ты теряешь слишком много крови.
– Лауданум[7] поможет, госпожа, – Нина дрожащей рукой наливает в стакан настойку для Филиппа, потом отмеряет еще десяток капель в ложку и сует ее Дорит. Филипп, давясь, выпивает лауданум, в то время как я срезаю одежду с его туловища, стараясь не рухнуть в обморок от вида крови и вспоротой плоти. Несколько порезов так глубоки, что обнажают то, что, по моему мнению, может быть мышцей.
Я сдираю еще несколько клочьев его одежды и вижу кожу, напоминающую латаное-перелатаное лоскутное одеяло. Царапины и шрамы. Некоторые из них похожи на ожоги и порезы. Некоторые – свежие, только недавно затянувшиеся, другие – старые и выцветшие.
Так много шрамов! Но мне некогда рассматривать их и гадать, откуда они взялись.