— Они ушли, зажги свет, чтобы я слез, — требует старик.
В отместку я иронизирую:
— Тебе не нужен был свет, когда ты забирался туда, спускайся так же, как залез.
— Не надо, туан, касихан (сжалься)!
— Касихан! А ты жалел меня, когда вытащил из постели и поволок сюда! Я расскажу всей деревне, как ты меня бросил, а сам залез на дерево, это будет малу бесао (большой стыд) для бапы Хазинга.
— Нет, туан, не надо никому говорить, мне и так уже стыдно.
Так мы обмениваемся репликами в темноте, пока он нащупывает ствол, а я стою внизу и посмеиваюсь как дурачок. Наконец я зажигаю свет, чтобы помочь ему, не преминув заметить, что буйволы не лазают по деревьям и вполне достаточно было сесть на нижнюю ветку, а не карабкаться на вершину.
— Туан добрый, но буйволы — они очень злы, — вздыхает старик, ступая наземь.
И вновь продолжается наша монотонная нескончаемая прогулка. Но аллах всемогущ, и верный его слуга, старик Хазинг, получает вознаграждение. Неожиданно на опушке леса зажигаются четыре желтенькие лампочки. Я стреляю, шум бегства, но один олень — самец с великолепными рогами — падает замертво. Старик ликует и перерезает ему горло своим парангом, приговаривая: «Смотри, жив еще!» Я смеюсь, делая вид, что верю этой святой лжи, ибо ислам велит резать животное, пока оно еще действительно живо. И всякий раз, как старик идет со мной на охоту и я убиваю оленя, он кидается на него, крича без тени сомнения: «Жив еще!», даже если зверь уже испустил дух.
Он принимается разделывать нашу добычу, а я закуриваю, сидя на большом камне, еще сохранившем дневной жар. Вокруг благодатная тишь, если не считать шелеста трав под освежающим ветерком. Что-то поделывают в этот час драконы? Спят в своих норах, где их еще никто не видел, либо просто забрались куда-нибудь в заросли, или скользят в густой траве в надежде схватить кого-нибудь из спящих зверей? Сколько неведомого еще в жизни этих удивительных рептилий и сколько работы для меня, раз я задался целью узнать все про них.
Старик уже успел забыть о злоключении с буйволами. Он весь светится радостью при виде горы свежего мяса, от которого, я знаю, семейству его перепадет немного: большую часть он продаст и накупит себе сигарет с гвоздикой, жевательного табака и, быть может, несколько крючков, хотя последние он старается выпросить у нас.
— Когда охотишься ночью, можно, того и гляди, напороться на вео, — доверительно сообщает он.
— Вео? Это еще кто?
— Страшный зверь. Сам с лошадь, голова длинная, но без рогов, брюхо в шерсти, как у оленя, а спина и бока в чешуе. Лапы с пальцами, а на них длинные когти, у самки грудь, как у женщины. Днем он сидит в горах, а вечером спускается в банко (мангры), ест крабов и раковины и кричит: уг-у-у…