– Значит, вы не будете и в церкви?
– Неужели вы еще хотите, чтобы я с таким лицом явился в церковь?
Мистер Мортимер утих и, возвратясь домой, объявил жене, что Кросби совсем выходит из повиновения.
– Дело в том, душа моя, он стыдится самого себя и потому берет на себя подобную смелость.
– Глупо было с его стороны встречаться с этим молодым человеком, весьма глупо, в воскресенье я ему выскажу это. Если он намерен важничать передо мной, то я ему дам понять, что он очень ошибается. Он должен помнить, что его поведение должно иметь весьма важное значение для всей нашей фамилии.
– Разумеется, – сказал мистер Гейзби.
С наступлением воскресенья наступил и период багровых полос с желтыми оттенками: следы меткого удара еще вовсе не исчезли. Сослуживцы Кросби уже привыкли к необычному состоянию его физиономии, но сам Кросби, несмотря на свою решимость отправиться в клуб, нигде еще не показывался. В церковь, конечно, он не пошел, но в пять часов явился в дом мистера Гейзби. По воскресеньям Гейзби и леди Эмилия обедали в пять часов, держась мнения, что, поступая таким образом, соблюдали праздник[8] гораздо лучше, нежели обедая в семь часов. Если соблюдение состоит в том, чтобы раньше лечь спать, то, конечно, они были правы. Для поварихи этот немного ранний обед имел свои удобства в том отношении, что оправдывал ее отсутствие в церкви во время вечерней службы, а приготовление обеда для слуг и для детей извиняло ее отсутствие в церкви во время обедни. Такое вялое стремление к благочестию, когда все делается лишь наполовину или, как в этом случае, лишь на четверть, потому что путь к благочестию полон огорчений, весьма обыкновенно у людей, подобных леди Эмилии. Если бы она обедала в час и кушала холодные мясные блюда, другой точно так же думал бы, что она достойна некоторой похвалы.
– Боже мой! Ведь это весьма неприятно, Адольф, не правда ли? – это были первые слова леди Эмилии, которыми она встретила Кросби.
– Да, Эмилия, весьма неприятно, – отвечал Кросби. Он всегда называл ее Эмилией, потому собственно, что она называла его Адольфом, – а самому Гейзби крайне не нравилась подобная фамильярность. Леди Эмилия была старше Кросби и потому предоставляла себе право называть его как вздумается, тогда как он должен был бы помнить огромную разницу в их положении. – Весьма неприятно, Эмилия, – сказал Кросби. – Прошу вас, сделайте мне одно одолжение!
– Какое, Адольф?
– Не говорить об этом ни слова. Подбитый глаз, без всякого сомнения, вещь скверная, я много на это досадовал, а сочувствие друзей только увеличивает досаду. В пятницу Гейзби уже выразил сожаление всего семейства, и если это повторится, то мне остается умереть.