В следующее воскресенье Лили встала, но не выходила из спальни матери. Она сидела с той полугорделивой полуцарственной осанкой, которая так идет выздоравливающим, первый раз вставшим с постели после периода слабости и зависимости, когда приехал доктор Крофтс. Там, в спальне, она скушала маленький кусочек жареной баранины и назвала свою мать скупой старухой, потому что ей не позволили скушать больше. Там она выпила полстакана портвейна, утверждая, что вино было кислое, вдвойне хуже докторской микстуры. И там же, хотя это было воскресенье, она вполне насладилась последним часом дня, читая очаровательный новый роман, который только что появился в свет, вызвав целый ряд рецензий со стороны молодой и старой читающей публики.
– Мне кажется, Белл, она поступила совершенно справедливо, приняв его предложение, – сказала Лили, закрывая книгу, потому что становилось уже темно.
– Тут и не могло быть иначе, – сказала Белл. – В романах все идет отлично, все сходит с рук, поэтому-то я их и не люблю. Там у всех жизнь уж слишком сладкая.
– А я потому-то и люблю их, что там жизнь сладкая. В проповеди, например, говорится не о том, что вы есть на самом деле, а о том, чем вы должны быть; в романах говорится не о том, чего вы должны достигать, а о том, чего бы желали достичь.
– Уж если это так, то я охотнее вернулась бы к романам старой школы и желала бы видеть героиню романа действительно героиней, которая идет пешком всю дорогу от Эдинбурга до Лондона и попадает в руки разбойников или ухаживает за раненым героем и в то же время описывает битву, глядя из окна. Правда, все это нам наскучило, но уж если иметь перед собой картину жизни, так пусть это будет картина действительной жизни.
– Нет, Белл, нет! – сказала Лили. – Иногда настоящая жизнь бывает очень грустна.
Белл тут же бросилась к ногам сестры, целовала ей руки, обнимала колена и умоляла Лили перестать смотреть на жизнь с такой горечью.
В то утро Лили удалось уговорить сестру рассказать все, что говорил ей доктор Крофтс, и все, что говорила она. Белл намеревалась все высказать, но когда дошла до последней части своей исповеди, ее рассказ начал сильно хромать.
– Мне кажется, я ничего не сказала, – говорила Белл.
– Но молчание всегда означает знак согласия. Он, верно, так и понял, – возразила Лили.
– Нет, он ничего не понял, мое молчание не могло выражать согласия, в этом я уверена. Да и сам он не мог подумать об этом.
– Однако ж ты не имела намерения отказать ему?
– Кажется, имела. Впрочем, я сама не знаю, какое было мое намерение, и потому я показала скорее вид отрицания, нежели согласия. Если я и не сказала «нет», то мое лицо выражало это слово.