О такой же ночи вспоминает старый солдат из «Бородина»:
И вот на поле грозной сечи
Ночная пала тень.
Прилёг вздремнуть я у лафета,
И слышно было до рассвета,
Как ликовал француз.
Но тих был наш бивак открытый…
«В действительности, — говорит Панченко, — это невероятно: громадные русские армии и на Куликовом, и на Бородинском поле не могли пребывать „в тишине великой“. Эти поразительно похожие сцены порождены национальной топикой, равно актуальной и обязательной для автора „Сказания о Мамаевом побоище“ и автора „Бородина“, хотя между ними пролегли четыре столетия».
Но тут уважаемый академик, похоже, ошибается. Тишина в русском лагере — это не метафора, а реальность. Обратимся к воспоминаниям очевидцев Бородина.
Повествуя о подготовке 25 августа к генеральному сражению, подпоручик Гавриил Петрович Мешетич противопоставляет мёртвую тишину в лагере русских, приготовившихся «к падению за Отечество», суматохе в лагере неприятеля, который «ночь провёл в шумном веселии, увеличил огни»:
«Россияне начали приготовляться к падению за Отечество молитвою, утро было проведено в церковной палатке, поставленной в центре армии, в слушании литургии и в знаменовании в чудовный образ Божией Матери Смоленской, привезённой армиею с собою из Смоленска, и почти до вечера входило к ней на поклонение всё воинство. Неприятель этот день провёл в некоей суматохе, колонны с артиллериею переходили с места на место, стрелки то открывали огонь, то стихали, вообще заметно было некое волнение; с вечера почти и всю ночь провёл в шумном веселии и кликах, увеличил огни и на левом их фланге выставил даже ярко пылающий маяк. Русской же стан ночь покрыла мёртвою тишиною, даже огней подле их бивак видно не было»[50].
Подобный же контраст между «расположением духа обеих сторон» отражён в записках А. Н. Муравьёва — будущего декабриста, а в то время офицера арьергарда 1-й Западной армии:
«25 августа был день покоя, для нас и для французов, день торжественный, в который обе неприятельские стороны готовились к ужаснейшему бою на следующий день. Кое-где, вдали и впереди, слышна была пушечная пальба, и, по словам некоторых, это были картечные выстрелы, пускаемые, собственно, налицо Наполеона, объезжавшего и осматривавшего расположение своего войска и нашего, где это возможно ему было… Мы, со своей стороны, были довольно покойны; наши главнокомандующие Барклай и Багратион объезжали и поверяли также своё расположение и переставляли, где нужно оказывалось, разные части своих войск. Но разительно было расположение духа обеих сторон: неприятель, возбуждаемый прокламациями своего вождя, разложил большие огни, упивался чем кто мог и кипел против нас яростью; наши же, напротив, также озлобленные на французов и готовые наказать их за нашествие на Отечество наше и разорение, ими причиняемое, воздерживались, однако, от излишества в пище и питьё, которого было у нас много поблизости от Москвы, и молили Бога о подкреплении их мужества и сил и благословения в предстоявшей отчаянной битве. Князь Кутузов велел по нашим линиям пронести икону Божией Матери, спасённую войсками из Смоленска. Повсюду служили перед нею молебны, чем возбуждалось религиозное чувство в войсках…»