Царское окружение осыпало митрополита похвалами, а за его спиной осуждало – кто за «дикую византийскую» продолжительность богослужений (мог бы и сократить), кто за «лицемерную скромность» (монах, а всё облачение сверкает драгоценными камнями), кто за неподобающую возрасту и сану угодливость царским внукам, великим князьям Николаю и Александру (ходит за десятилетним и восьмилетним мальчишками с умильною улыбкою и гладит по головке)… Невозможно было объяснить всем – и августейшей семье особенно! – предвидение печального, безвременного конца этих румяных и миловидных мальчиков. Никто бы не поверил, и первым над его страхами посмеялся бы государь Николай Павлович. Оставалось только молиться.
А самодержец всероссийский искренне не подозревал, насколько обманчиво его внешнее могущество.
Великая княгиня Мария Николаевна оставалась любимицей императора. Столь же высокая, красивая и величественная, как отец, она, однако, не смогла выработаться в цельную натуру. Вырастая в атмосфере поклонения и угодничества, впитывая витавший в коридорах Зимнего дворца дух наглой лжи, беззастенчивого стяжательства и разврата, Мария Николаевна являла собой причудливое смешение пороков и добродетелей.
Она много читала, как и все в семье, свободно владела несколькими иностранными языками, имела представление о прекрасном и обладала тонким вкусом, наконец, была добра, щедра и участлива к ближним. Со всем этим как-то уживались дерзость, доходившая до грубости, лень, вульгарность и откровенный цинизм. Впрочем, с отцом она неизменно оставалась почтительной и послушной, а он позволял дочке противоречить себе и выполнял все её прихоти.
Пылкая и горячая по натуре, она увлеклась герцогом Максимилианом Лейхтенбергским, пасынком Наполеона I. Танцы на балах, разговоры в гостиных, свидания в парке на Каменном острове, поцелуи, его признания, его страстные мольбы, его отчаяние… И – крайне ревнивый к чести династии – Николай Павлович всё же согласился на свадьбу своей дочери с сыном всего-то виконта Евгения Богарне.
Немного времени понадобилось Марии Николаевне, чтобы увидеть убожество и пустоту своего супруга, вскоре она открыла его патологическую развращённость, а деваться было уже некуда. Мать оставалась далека от неё, фрейлины – всего только фрейлины, она открывала сердце знакомым с детства княгине Мещёрской и Татьяне Борисовне Потёмкиной. С отцом молчала, страшась не гнева его, а огорчения.
А при дворе, в гвардии и высшем свете было немало очень приятных молодых людей… Иные оказались робки, как Пётр Андреевич Шувалов, каменевший при одном виде императора и не решавшийся поцеловать поданную великой княгиней руку