— Ты понял, что бабушка пророчит?
— Я запомнил его слова. Их надо переварить.
Теперь Вальдемар знал, откуда растут перестроечные слухи, будоражившие институтский народ.
Но переварить сказанное канадцем он не сумел. До вечера мучился разгадками, спал с просыпами, а утром со своей Автозаводской помчался в конец шоссе Энтузиастов, где жил Орел. Чуть ли не с выпученными глазами, под страшным секретом рассказал о встрече с канадским журналистом. Не забыл упомянуть, что этот Алекс как-то по-особенному нажимал на «мне кажется». Так нажимал, что из проходного речевого оборота оно как бы перерастало в тайное знание о завтрашнем дне, намекало на загадочную подложную суть. Вообще-то именно странное, настойчивое «мне кажется», подкрепленное решительной интонацией, более всего и смущало. Канадец что-то знает, о чем-то догадывается или же просто предполагает? А если все-таки что-то знает, то откуда? И этот «смысл близких дней»?
Орел тоже спикировал на эту странность.
— Антере-есно... Говоришь, он сравнительно молод?
Вальдемар согласно кивнул.
— Значит, вряд ли порет отсебятину. И предвидение, и догадки, и знания — что бы ни было — у него наведенные, от кого-то. Ты же понятия не имеешь, с кем он в Москве общается.
— Незнание — сила.
Но Костя, в отличие от Вальдемара, глядевшего по линии своего носа и хорошо различавшего лишь близстоящее-близлежащее, умел обозревать дали.
— Увы, нам о твоем канадце ничего знать не дано. А в музеях запасники, как известно, интереснее выставочных залов... То, что ему кажется, он вообще мог подцепить не у нас, а у себя.
— Как это?
— А почем я знаю, как? Через свой лорнет они видят нас иначе. Твой канадец, он умник стэнфордской выучки, а мы с тобой пребываем во тьме невежества.
Потом они долго бились над смыслом этого вброса — о близкой политической перестройке и ее связи с экономическим обновлением. Понятия были новые, плохо укладывались в привычные представления. Договорились лишь о том, что для размышлений открылась новая загадочная тема, совсем-совсем не техническая, не научная. В этих размышлениях Вальдемар и оставил Орла, с края Москвы помчавшись в центр, на Волхонку, к Музею Пушкина, где он условился встретиться с Анютой.
Сбивчиво, но с прежним воодушевлением обрушил на нее потрясающие, сногсшибательные новости о встрече с канадским корреспондентом и предстоящей политической перестройке. Иностранный журналист просто так трепаться не станет, знает, о чем говорит. Это и его, и Орла взбудоражило на дерзания.
— И что говорит Костя? — сразу спросила она.
Вальдемар познакомил Анюту с Орловым и его подругой Региной еще год назад. Регина, как и Костя, окончила «Сталь и сплавы», но годом раньше и в НИИ занималась авиационными металлами. Сюда же распределили Костю. В «Стали» они знались, а в исследовательской группе задружились. Петр Орлович и Орел Петрович, а соответственно, Анюта и Регина скромненько, но со вкусом отмечали праздники и дни рождения, усаживались рядом на редких, но шумных, иногда с эксцессами банкетах, отмечая чью-то кандидатскую. Тон в их дружной компашке, конечно, задавал неугомонный всезнай Вальдемар, которого переполняли жизненные радости. Костя со своей рассудительной нудятиной не капризничал, охотно отдал лидерство. То, что у Вальдемара вызывало бурный восторг, Костя воспринимал нехотя, под нажимом дружеских эмоций. Верх Орел брал не часто, в основном по части застольных тостов. Кашлянув в кулак — привычка! — говорил замысловато, но интересно, его не перебивали даже за разухабистым от возлияний банкетным столом. Однажды замдиректора по науке воскликнул: