— И как этот слух аукается? — заинтересовался Александр Сергеевич.
Николай помедлил, потом сказал так, что его личную точку зрения понять было невозможно:
— Особо интересоваться этим у меня пользы нет, сейчас только и гляди, чтоб свою очередь не пропустить. Но вроде так: одним это по душе, а другие против. В общем, раскол, замороченные люди стали, кругом потемки, бедой пахнет.
— Ну, понятно, — улыбнулся Крыльцов. — Кому хорошо на заводе живется, тот против, от добра добро не ищут, в стойле тепло. А недовольные перемен жаждут. Но по-крупному вопрос стоит иначе: о развитии низовой демократии. Спрос момента! Мы в институте это уже почувствовали. Наш ректор — демократ истинный. Высочайшие умозрения не только учитывает, но и разделяет. Он о себе как говорит? Я, говорит, из тех, кто вырос на Старом Арбате; мы люди независимые, кошки, гуляющие сами по себе. Его слова!
— Оно известно, у каждого добра свое зло, — отговорился Николай.
Никанорыч, внимательный от природы, угадал, что Вальдемару эта тема не интересна, он не вслушивается, ему не терпится продолжить свое. И вправду, едва за столом возникла пауза, он как бы в пространство, но явно полемизируя, высказался:
— А что касается великого времени... Известно немало примеров, когда ничтожные по своей сути тираны вбивали свое имя в историю через зверства и жестокости. Сталин в этом смысле не одинок.
Никанорычу не хотелось поддерживать этот ненужный, обременительный «обмен любезностями», верно теперь шутят: чем человек моложе, тем он больше пострадал от Сталина. Но вдруг в памяти всплыло нечто забытое, очень далекое, но и очень примечательное. Перед мысленным взором явился небольшой бальный зал старинного особняка на Молчановке, превращенный в заседаловку, с измызганным, истоптанным фигурным паркетом, с двумя колоннами у входа — под мрамор, а может, и впрямь мрамор, — между которыми натянули здравицу в честь Рабоче-крестьянской Красной армии, с цветистыми обшарпанными обоями. В тот раз они собрали военных контролеров и выступить перед ними приехал Сталин.
Никанорыч поправил очки, напрямую обратился к Вальдемару:
— Мой дорогой друг, здесь мы с вами не товарищи по мнению. Понимаете ли, ваши слова о ничтожестве заставили меня вспомнить одно любопытное событие. В двадцать втором году, а может быть, в двадцать третьем, могу ошибиться, мы проводили на Молчановке совещание главных военных контролеров, и на нем выступил Сталин. О чем он говорил, конечно, не помню — наверное, рядовая текучка тех лет. Но одна его фраза врезалась в память намертво. Просто забылась, спряталась где-то в извилинах мозга, в подсознании, а сейчас вот и выскочила наружу.