Коннор опускает глаза на свои побелевшие костяшки и отставляет от себя бутылку раньше, чем она пойдет трещинами. Поставленная на пол не глядя, она задевает брошенный туда колчан, и на языке невольно вспыхивает горечь. Наверху, над палубой корабля, еще вовсю светит солнце, но в закутке трюма, где сидят они, словно уже наступила глубокая ночь. Неосознанно Коннор думает, что, пожалуй, это как нельзя кстати подходит урагану не выраженных чувств, не сказанных слов и постоянных опасений, что бушует внутри него самого. Он ругается сквозь зубы и вновь тянется к только убранному рому, но смятение и тупую боль в груди не глушат даже несколько богатырских глотков. Блез не торопит его, удивляя все сильнее и сильнее, лишь склоняет голову набок, внимательно следит за каждым движением, будто кот за добычей.
— Я в Истраде служил, — собственный голос звучит для Коннора чуждо в тишине, где даже пираты будто нарочно вдруг перестали ходить туда-сюда по палубе и скрипеть досками. — Это резервация в северных горах. Одна из строгих, держат в ней самых опасных — драконов, дагонов... и прочих. В таких им не позволяют общаться друг с другом, из камеры выпускают раз в месяц. И тот под прицелом трех луков, — он на мгновение поднимает глаза, но Блез все еще слушает его со всей внимательностью. — Одной из заключенных там была женщина, дракон наполовину. Одним взглядом могла закрутить огненный смерч и разнести небольшой город, если бы захотела. А она... — он сглатывает. — Хотела только ребенка своего повидать. Отец его сгинул давным-давно, а после ее смерти пацан угодил в приют при церкви. Мне с пятнадцати лет в голову вбивали, дескать, никаких человечьих чувств у них не остается кроме ненависти к живому, все в них помирает вместе с человеком, дальше только зверь кровожадный живет, — он останавливается и прочищает горло, когда собственный голос подводит, чуть изменяется. Выпитое будто устремляется вверх, заволакивает рассудок, развязывает язык. — Только херня это. Все они помнят и все чувствуют. Женщина та, даже когда схватили ее, сопротивляться и не подумала, мирно пошла с кассаторами. За два года ни с кем не пререкалась ни разу, просила только, чтобы позволили сына увидеть, пока командующий, ублюдок херов, не пообещал все устроить. А через неделю явился к ней с новостью, — Коннор морщится от воспоминаний. — Сыну ее как раз пятнадцать стукнуть должно было, вот он и приказал его на обучение в Цитадель сослать. Меня там не было, когда все случилось. Кто был говорили, смеха сдержать не мог, пока обещал матери, что три года ей ждать осталось — и явится к ней сын надзирателем, — он вновь замолкает и прикрывает глаза, возрождая перед глазами картину всего случившегося. Когда он продолжает рассказ, голос предательски дергается, никак не желая прийти в норму. — Нам еще в Цитадели в голову вбивали: если абаддон надзирателя убил, то и себе смертный приговор подписал. Я... Я этого не хотел... Дали сигнал тревоги, и я там первым оказался, не знал еще ничего. Вбежал, когда она уже из камеры выходила. Она... Сдаться мне хотела, руки сама подняла... Но приказ...