Он умер и был мертв. И он восстал из мертвых. Его душа вернулась в тело, пробудила нечто, прежде дремавшее, и исказила его, превратила в изгоя для всего рода человеческого, вечно гонимого и ненавистного. Как могло это не быть проклятием? Что, если не злые силы, столь жестоко обходятся с ними? Как кто-то из них может считать иначе?
Когда-то и он боялся и ненавидел тех, кем всегда в тайне от себя являлся сам. Когда-то он желал всем им попросту исчезнуть — сделать одолжение не только людям, но и себе самим. Им, существам вдвойне уродливым и отвратительным от того, что их уродливая сущность на свет появлялась в оболочке человека и проявляла себя путем столь противоестественным. Ему не было дела до того, как они живут, что чувствуют, почему скрываются от Ордена и что случается с теми, кого ловят и не убивают. Все, чего он хотел, это уверенности в том, что они настолько далеко от него, насколько это было возможно. И Амиан отлично знает — похоже, единственный среди них — что людей, таких же, каким некогда был он, всегда было ужасающее большинство.
— Ты и вправду ничего не знаешь, — нарушает молчание Друид, — о том, как мы появились. Неужто потомки южных эльфов забыли все так быстро?
— Я не теллонец.
— Ха, — сбоку доносится смешок Клыка. — А имя себе сам придумал? Имперцы детей своих как Первых не называют.
— Мать была из Феррана, — буркает Амиан и чуть морщится. — Я родился в Гренне.
— Ее продали?
Видящая осекается, словно лишь выпалив свой вопрос вслух понимает, сколь он неправилен, а Амиан невесело хмыкает.
Его матери не было среди бедняков, число которых во много раз возросло за год осады, когда пойманных крыс порой покупали по цене доброго куска мяса, а женщины, несмотря на все предосторожности понесшие в это время, скрепя сердце отвергали дар богини Терры и избавлялись от нерожденных детей, лишь бы не видеть, как те будут мучительно умирать от голода в своих колыбелях. У элитного борделя, дававшего ей работу, было достаточно полезных связей, чтобы вполне сносно пережить осаду, а когда город все же пал — остаться на плаву, радушно открыв свои двери для командования имперских войск. Должно быть, именно тогда от кого-то мать услышала, что в борделях империи красивые и умелые девушки, в обликах которых видны были изящные мазки эльфийской крови, а в речь вплетался легкий акцент, ценились куда как выше, чем в Ферране.
Еще до рождения Амиана мать сошлась с одним из небольших греннских чинуш, который втайне от семьи поселил ее поблизости от их дома, и именно его она больше двадцати лет искренне считала за отца своего сына. Ровно до тех пор, пока не узнала, кого родила и выростила на самом деле. После перерождения Амиану не трудно было понять, кем именно был его настоящий отец, а из людских разговоров об этих тварях догадывался он и о том, что во время его зачатия разум матери был столь одурманен, что едва ли она хоть отчасти понимала и помнила случившееся.