— К чему клонишь, почти не рыжий?
— Понять не могу, с именем-то тебе чего скрытничать?
— Для заказчиков имперских, — наемник выпрямляется, выгибая затекшую спину и осматривая работу со всей критичностью. — Брови тоже надо, а то совсем на идиота похож.
— А давно заказчики стали убийц в Триаде нанимать не по заслугам, а по именам? Разве только у тебя случай совсем особый…
Коннор испуганно дергается, когда на сидение прямо между его разведенных ног со стуком опускается носок чужого сапога. Одной рукой Блез для устойчивости опирается о свое согнутое колено и оказывается так неудобно близко, что Коннор может сосчитать каждую его ресницу.
— Ты не стесняйся, — подбадривает наемник с издевкой в голосе и сдвигает сапог еще ближе, заставляя Коннора всем телом вжаться в спинку стула, — расскажи-ка про мой случай, умник.
Пока он кажется полностью увлеченным кистью, мелкими мазками скрывающей рыжие брови под слоем травяной каши, Коннор невольно бросает взгляд за его спину. Из-под пальцев Ады выскальзывают новые пряди ее собственных волос, и несостоявшаяся коса падает на грудь, а глаза у нее становятся совсем круглыми, будто плошки. Даже Ричард на миг отбрасывает все напускное безразличие и хмурится — смущенно и недоумевающе.
— Могу вспомнить разве только одно теллонское имя, которое б так оскорбляло имперцев и было похоже на то, каким ты называешься, — Коннор стоически держится и не показывает смущения, даже когда напоследок, прежде, чем Блез отстраняется, прямо по его лицу проскальзывает по обыкновению не удержавшаяся под шнурком прядь чужих волос.
— Да не тяни ты, — наемник отходит и ухмыляется. — Хоть так помяни Первых богов, имперский цветочек.
— Беленус. Так ведь тебя мать твоя назвала?
— Больно набожная была, — наемник стягивает перчатки, — из тех, для кого коверкать божье имя почти что преступление. Раньше, в Ферране, даже сокращать его при себе не давала. Хотел бы я посмотреть на ее лицо, узнай она, что я с ним теперь делаю. Вот и подумай, кто бы из троебожников стал свое дело Беленусу доверять? Времени у тебя как раз с полчаса, а потом голову мыть вали.
Уже позже, наедине с собой в темной и холодной ванной комнате, Коннор вспоминает что-то странное, едва уловимое, изменившееся во взгляде и голосе наемника в тот самый момент, как он услышал вопрос о матери. И странным оно было вовсе не само по себе, скорее от того, что, сколько бы раз прежде не упоминал он сам свою продажу матерью работорговцам, даже в те мгновения Коннор не замечал за ним того же, что заметил сейчас, спросив всего лишь про имя. И сейчас, столько времени спустя, он все еще набит тайнами и неясностями больше, чем старый матрас клопами, и это не дает Коннору покоя. Стоит ему лишь подумать, что все начинает проясняться, как Блез ухитряется вывернуть что-то совсем новое, чего Коннор никак не ожидал от него, и он ощущает собственное бессилие. Он никак не может прочитать и окончательно понять его. Блез рос совсем не там и совсем не так, как сам Коннор и все, кого он знал прежде, с ним приходится думать о том, о чем он едва ли должен был думать прежде, приходится ожидать чего угодно и, хоть отчасти это и вызывает раздражение, вместе с тем Коннор чувствует и легкий охотничий азарт.