Несмотря на ранний час, перед воротами уже успела собраться небольшая толпа, все никак не сдвигающаяся вперед из-за телеги с чьими-то пожитками, досматривать которую приходится сразу троим. Даже на расстоянии слышен недовольный гул, тут же поднятый остальными ждущими.
Взгляд Коннора ловит блеск, так знакомо скользящий по лучам позолоченного кассаторского солнца на груди, и сердце стучит где-то в самом горле, мешая сглотнуть. Здесь, внизу, их четверо, по двое на каждую людскую колонну, пятый и шестой стоят вдали, у самих ворот, вместе с солдатами гарнизона. Коннор не знает, что стоит делать: прятать ли глаза или рискнуть и убедиться, что все они ему незнакомы. На щеке вдруг начинает саднить царапина, которую он оставил этим утром старательно соскребая с лица рыжую щетину — по тонкой еще корочке крови проезжается соленая капля пота.
Он думает о том, что, конечно же, никого он в действительности не спас своим побегом. Пусть ушел он, и его рука больше не принесет смерти ни одному абаддону (он с горечью вспоминает о пещере у берегов Траноса и трясет головой), на его место тут же пришел кто-то новый, наверняка куда более сговорчивый и готовый исполнять любую волю командующих, каждое слово кассаторских уставов до последней точки. Коннор лишь угодил собственной совести, только самого себя избавил от страданий, а заодно и чувства вины за то, чего он уже никак не совершит. Он знает, что его место в резервации уже занято и, быть может, тот уже успел упокоить еще одного заключенного, в этот раз навсегда. А, быть может, он и вовсе оказался насильником, достойным преемником ублюдка сира Свена, или даже хуже, чем был тот, хоть сейчас Коннору все никак и не удается представить, кто же может быть хуже…
— Эй, — в этот раз Блез толкает его локтем, чтобы уж точно привлечь к себе внимание, — можешь не храбриться, ты ж у нас теперь простолюдин, который хвост между ног зажал и от абаддонов удирает, но хоть сделай вид, что не из-за кассаторов ты штаны мочишь.
Коннор кивает и невольно смотрит в сторону, на собственный лук, для надежности вместе с колчаном притороченный к седлу Ады. Самому себе без привычного ремня на груди и тяжести за спиной он кажется почти что голым. Ада же, заметив его взгляд, чуть улыбается — коротко и ободряюще, хоть он и видит, как дрожат ее стискивающие поводья пальцы. Она храбрая. Намного храбрее, чем сама о себе думает и чем казалась ему прежде, и Коннору вдруг, как и накануне вечером, становится тоскливо от непонимания — а знает ли он людей вообще? Действительно ли понимает их, свободных и не совсем, столько лет пробыв запертым не хуже абаддона, или же ему попросту нравится тешить себя этой надеждой? Очередным самообманом...