Дождавшись ночи, она тихо подплыла к берегу и в плотных камышах маленькой речки, впадавшей в море, просидела до утра, изнывая от боли и тоски. Она слышала, как бродят, чавкают корнями в камышовых зарослях кабаны, как вскрикивают другие утки (это были утки иной породы), но сама голоса не подавала и не плыла к ним. Она провела в этих зарослях две недели; боль постепенно уходила, и кровь уже не мочила мелкий пух под глазом. За эти две недели она сильно отощала и снова пускаться в путь ей было страшно. Но по ночам все чаще свистели в вышине крылья других уток, летели гуси и кулики, молодые и старые, стаями, парами и в одиночку, все с радостью торопились домой... И однажды она не выдержала — взмыла с криком и полетела следом за всеми. Она пристраивалась к разным стаям кряковых, но лететь наравне с ними у нее не хватало сил, она примыкала к другой стае, но отставала и от нее... Так и одолела она свой первый перелет в одиночку. Может быть, это и спасло ее, потому что летела она всегда высоко и по ней, одной, не палили. А по стаям, она видела это и слышала, стреляли часто. Летела она долго, потому что все время поворачивала голову налево, чтобы видеть вперед, и крылья заносили ее тоже влево, и ей то и дело приходилось выравнивать свой путь.
На Шилекшу она попала уже к зеленой траве и удивилась, как тут мало воды. Поначалу ей даже показалось, что она ошиблась, но она хорошо помнила запах своей можжевелины и запах этот сразу узнала.
По зорям она звала селезней, ждала, но их тут уже не было. Они были теперь на озерах и уже готовились к линьке. Так в то лето у нее и не было детей. Осенью она улетела с чужой стаей и в полете была сильнее многих.
Нынче она возвратилась вовремя, даже рано. Все было так хорошо, радостно здесь, что она забыла даже о своем недостатке: уже привыкла держать голову клювом слегка налево, чтобы все видеть правым глазом.
К вечеру, отдохнув, она прорезала волглую лесную тишину призывным кряком.
Это был новый крик в весеннем лесу. Его не было всю долгую зиму, и его услышали все. Услышал тетерев, опять сидевший перед закатом на вершине старой сосны. Возле барака выспавшийся комендант Сергей колол дрова, но вдруг остановил колун на полувзмахе и с улыбкой снял шапку. Он повернулся в ту сторону, где зимовала под снегом Шилекша, и прошептал: «Ох ты, уже вскрылась!..» И еще яростнее начал крушить желтые сосновые катыши.
5
Ветер мужикам по-прежнему дул в спину — с юга. Он подгонял их и одновременно остужал разгоряченные плечи и шеи. Они уходили от дома, от приевшихся семейных забот, вырывались из скучного круговорота однообразной крестьянской жизни. Уходили по снегу, по сути дела, еще зимой, а вернутся, знали, уже по земле. На сплав отпускали их однажды в году. И поэтому на работу эту, тяжелую и опасную, шли они как на праздник, потому что наступала весна — великий поворот жизни на земле. Испокон века был в это время на Унже вольный отхожий заработок. Дорогу на него проторили из Веселого Мыса еще в то время, когда гнул свою спину крестьянин на десятников и инженеров заезжих иностранных лесопромышленников. С тех пор и оставили унжаки свою удалую сплавщицкую славу по всем верховым лесам и рекам. Весновать выходили всегда с бесшабашной отрешенностью от всех прошлых дел и забот. Так было и теперь. Бригада шла бодро, с подъемом. Да и много ли человеку надо: обут, одет, рюкзак с хлебом и табаком за плечами, вокруг весна — иди на все четыре стороны.