Невидимые в тумане, они пересекли реку и окунулись в леса. Теперь им надо было все время идти лесами — до другой реки, а там до следующей, в которую и впадала, наконец, их Шилекша. Дорога в лесу была ничуть не лучше, чем в полях. Но здесь, в царстве лесов, они обретали ту долгожданную свободу, о которой думали всю зиму. Они вступали как бы в особую заповедную зону, и было у них такое чувство, что леса эти их тоже ждут и рады их приходу.
Здесь уже никто не смотрел на них из окон, не маялся в догадке... Лес ограждал их от досужих глаз и разговоров. Наверное, поэтому низкорослый, с надутыми щечками Яшка Шмелев, устало и покорно шедший в конце бригады, снял наконец со спины старенькую гармонь с красно-синими мехами, и она ронжей заверещала на весь лес.
Зная, что в бригаде немало пожилых, прошедших войну сплавщиков, Яшка повел на весь лес их заветную: «Рас-цвета-али яблони и гру-уши...» Никто не оглянулся, но все приободрились, начали шагать в ногу, будто в строю.
Только Мишка, изучавший всю дорогу бригаду и дивившийся на Шмелева, как и на Сорокина, оглянулся и увидел, как Шмелев семенил короткими ножками, стараясь не отстать от бригады и улыбался всем лицом, так что даже ямочки на щеках обозначились. Он не сбивался, но играл и шел, как показалось Мишке, на каком-то последнем отчаянном подъеме, будто с концом песни настанет конец и дороге. Никто не оборачивался, но иные улыбались про себя, и Мишка скорее отвернулся. Игра эта его будто разбудила, и он увидел по сторонам стройные стволы сосен, елей, берез, осин... Лес был древний, сплошной, спокойный. Он будто додумывал что, погрузившись в широкий, редеющий вблизи туман. Туман в это утро был повсюду: и на поляне, куда шли они, и в деревне Веселый Мыс, откуда вышли, и где уже считали, что они давно на месте.
А они еще ничего не знали о своей работе. Но уже радовались тому, что были наконец в одном лесу со своей Шилекшей и поляной, что уже дышали одним воздухом с этим лесом, который как бы замыкал их в кольцо своей весенней вольницы, втягивал в круговорот своей особой несуетной жизни.
Этот лес жил на земле уже много веков, не одно поколение сосен, елей, берез и осин сменилось тут: умирали старики, входили в силу их дети, а снизу незаметно подрастали лесные внуки... Буреломы, пожары, болезни иногда редили лес или косили его как косой. И лес сам себя лечил, хоронил под слоем листвы и мха павших, а на их прахе опять плодил и взращивал новое поколение. Он укрывал от жары и холода несметное число птиц, насекомых, поил их и пестовал, учил жить: спасаться от врагов, любить и умирать. И ни от кого за это не требовал ни благодарности, ни награды. Каждой весной он вовремя зеленел, обновлялся и ликовал, давал радость другим и радовался сам. Так было всегда, вечно. И никто в лесу не умел выразить вслух, хорошо это, или плохо. Но все жили, радовались — значит, было хорошо.