В первые дни, пока Мишка не знал как следует Лукова и попытался было работать с ним в одном ритме, Княжев осторожно отодвинул его рукавицей в сторону, сказал тихо:
— Отойди, убьет...
Подражая Лукову, ругался с рекой и Чирок. Но Мишка видел, что и ругань и азарт его — все наигранное, перенятое. Он суетился, хорохорился, обзывал реку по-всякому, но это ничуть не возвышало его над рекой. Мишка не сразу понял почему, но почувствовал сразу. И всю лихость Чирка воспринял как фальшиво играемую роль. Да и сам Чирок постоянно подрывал свой «авторитет»: редкий день он не заводил разговор о деньгах, о том, по сколько получится на день. Когда Мишка слышал это, ему делалось буднично, тоскливо, и работа становилась каким-то наказанием. Он не переставал дивиться тому, как это все не давит на самого Чирка. Каждый день Чирок находил такие моменты в работе, когда неожиданно для всех вдруг принимался командовать, пытался взять верх надо всей бригадой. Часто его урезонивали — Луков или Сорокин. Но Чирок и не думал сдаваться. Ничего не замечая, он продолжал командовать, но уже ребятишками: Шаровым и Мишкой. Шаров, услышав как-то над собой окрик, вдруг совсем перестал работать и долго глядел на Чирка, нахально и вместе с тем дружелюбно усмехаясь. А однажды ответил Чирку коротко, как взрослый, и Чирок плевался, уходя на другой штабель... А Шаров сказал ему вслед просто и независимо: «Ишь ты, разошелся! Как петух на навозной куче...» Мишка с завистью поглядел на Шарова, а о себе подумал, что сам так никогда бы не ответил.
Но полностью независимым человеком казался Мишке Пеледов. Он уже слышал, что Пеледов — ученый человек, и потому побаивался его и уважал. Он заметил уже на второй день, что Пеледов на каком-то особом счету и в бригаде и что все к нему относятся по-особому. Многие как бы побаивались его. Ему безропотно подчинились бы все, больше чем Княжеву, но он был не рабочей, не сплавщицкой кости: не мог вязать и ставить цепочки из бревен, не умел как следует насадить топор, у него дрожали ноги, когда приходилось плыть на бревнах, он терялся, если начинал вдруг расти затор... Все это нельзя было скрыть.
Но никаких недостатков Мишка не видел в Княжеве. А может, просто прощал их ему. Крепкий, кряжисто-тяжелый, всегда он был одинаково ровен, уверен в себе и в людях. По-рабочему всегда аккуратный, он даже голицы свои носил как-то по-особому: загибал их на запястье, после работы обязательно стирал в реке, сухо выжимал и на ночь всегда клал на одно и то же место теплого верха печи. А поутру мял их, любовно расправляя большими пальцами, и давал указание коменданту, жарче или меньше топить печь. Мишка не сразу догадался, что эти голицы были у него своего рода термометром в бараке. И каждое утро — небольшая радость: на реку он всегда шел как бы в обнове и никогда не садился на голое холодное бревно, а всегда подкладывал под себя эти голицы.