Сами-то большевики знали со времен Ленина и знают нынче, что ни на какую коалицию их власть не способна. Они могут править только при условии, что власть принадлежит им от самого верха до самого низа — от генсека до колхозного бригадира. Разве могли мы себе представить беспартийного министра в коммунистическом Совете Министров? Или — беспартийного директора завода? Председателя колхоза? Не согласованную с обкомом партии кандидатуру председателя областного Союза писателей или художников? Беспартийного директора театра?
Большевики не могли поступиться самой крохотной частью своей власти, своего беспредельного влияния на все и вся, не могли допустить никакого инакомыслия — это их враг номер один. Беспартийный человек был для них не совсем человеком, они не могли допустить малейшего политического индивидуализма уже потому, что такой индивидуализм обязательно окажется демократичнее, чем они сами, а значит, и привлекательнее.
Откуда такое стремление к тоталитаризму, такая сила этого стремления?
Оно — от заговора, от заговорщичества как от непоколебимой системы мышления и действия. Системы, чуждой демократизму.
На Втором съезде РСДРП (1903 год) Ленин потребовал такой программы, которая предусматривала бы диктатуру пролетариата. Дик-та-ту-ру! А чем может быть такое требование на деле? Только заговором — сколько-нибудь легальным и компромиссным оно стать не может. Его сила именно и только в заговоре, в дисциплине, в безусловной иерархии, в неподотчетности «старших» заговорщиков «младшим». И вот уже через четырнадцать лет диктатура осуществлена, только не пролетариата («фабрики рабочим» — об этом забыто), а кучки профессиональных революционеров, которые стали теперь профессиональными диктаторами (часто готовыми истреблять друг друга). Так оно и пошло, и пошло. Политбюро — разве оно не было кучкой все тех же заговорщиков? Кто это из свободных корреспондентов был когда-нибудь допущен в святая святых?
Ну, какую-то часть своих решений Политбюро выносило на народ: план поднятия сельского хозяйства в Нечерноземье, план преобразования природы, опыт повсеместной активизации идеологической работы, а обо всем остальном (скажем, о госбюджете, о репрессиях) ни гугу, тайна из тайн.
Повторяю: разруха, смутное время в государстве — благоприятное время для проповеди коммунистической утопии, тут-то люди и верят в обещания самого светлого будущего, тем больше верят, чем эти обещания несбыточнее. Это время авантюризма, цель которого все та же — захват власти.
Организованность, четкая и настойчивая агитация производят наибольшее впечатление. Ленин собственноручно зачеркнул свои теории единственной, зато руководящей фразой: важно ввязаться в драку, а там видно будет! Собственно говоря драка никогда и не кончалась для коммунистов, драка с врагами внешними, а того больше — с внутренними: с инженерами (Рамзин), с философами (Бердяев), с генетиками (Вавилов), с экономистами (Чаянов), с музыкантами (Шостакович), с писателями (Мандельштам, Солженицын), не говоря уже о «врагах» внутрипартийных — все дореволюционное руководство партией было Сталиным уничтожено. Во всех сферах уничтожались те умы, которые знали, помнили что-то еще помимо сталинской диктатуры. Если бы Бухарин остался жив, от него, может быть, и пошла бы какая-никакая комдемократическая ветвь, какой-то побег или росток, но Сталин подобных побегов боялся больше всего. Коммунизм их вообще боится как огня.