— Убери это, и пойдем за моими. Вернешь потом.
Эрик направился к шатру Хаука, рядом с которым оставил мешок, не слушая сбивчивых благодарностей. Где-то там, на дне, у него лежали хорошие плотные бинты на подобный случай. Хотя лубки все равно были бы надежнее…
Он распустил завязки, заглянул в мешок прежде, чем сунуть туда руку.
Из растянутой горловины вылетело нечто серо-песочное, яростно шипящее. Эрик отдернул голову — недостаточно быстро. Шею, у самой челюсти, обожгло болью. Он схватился рукой, растерянно уставился на ладонь, на которой остались две кровавые полосы.
Песчаная лента скользнула под ногами и исчезла в траве.
Шею жгло так, словно к ней приложили каленое железо. Эрик потянулся к плетениям — нити не подчинились. Он рванулся к ним снова и снова, уже не слишком хорошо понимая, что хочет сделать. В голове мутилось.
— Что с вами, господин? — донеслось точно сквозь вату.
Он с трудом повернул голову… О… как там бишь его? Олав? Ове… Ове, точно, почему-то раздвоился. Эрик попытался уцепиться за него — не вышло, промахнулся. Он хотел опуститься на корточки и отдышаться — шею и голову словно распирало изнутри и казалось, будто воздуха вокруг становится меньше. Ноги подогнулись, и он рухнул на колени. Рот наполнился слюной с отчетливым привкусом крови. Затошнило.
Он скрючился на коленях, то выворачиваясь наизнанку, то пытаясь ухватить хоть каплю воздуха, который никак не получалось протащить в грудь.
Кажется, вокруг что-то кричали. Кто-то бегал. Вроде его пытались поднять и куда-то вести.
Эрику было все равно. Череп словно разрывало изнутри, глаза ломило так, точно они вот-вот вылезут из орбит. И дышать, никак не получалось дышать, Эрик отдал бы все оставшиеся ему годы — или, наверное, уже минуты — жизни за один-единственный вдох.
— Не смей, — пробился сквозь звон такой родной голос. — Не смей умирать, слышишь?
Он вовсе не собирался умирать. Глупо же умирать, справившись с тварью и не успев увернуться от какой-то дурацкой змеи. Эрик хотел сказать, чтобы Ингрид не волновалась, все обойдется, она-то может плести и никогда не теряла голову, но чтобы сказать, нужно было вдохнуть, а вдохнуть не получалось, и голос не слушался.
Он вцепился в собственное горло — почему оно стало таким огромным? — пытаясь расцарапать, разорвать его, все что угодно сделать, только бы дышать. Уже ничего не видя за темной пеленой, застилавшей глаза, ничего не слыша за звоном, заполнившим уши, ничего не соображая от боли, сжигавшей голову и шею и удушья, он помнил только одно — нельзя умирать.