– Не понимаю вашей одержимости сражениями… В случае несчастья я не стану врагом других людей – напротив, буду им помогать.
– Всем помочь невозможно! – возразил Мармуд, прихлопнув комара у себя на виске.
– Надо пытаться.
– Это несбыточно! Нереально! Лучше спасти двадцать человек, чем всем сдохнуть! Без правительства, полиции и армии мы погрязнем в войне каждого против каждого.
– Так вы что, не верите в человеческую солидарность?
– Нет!
– Выживут только сильнейшие, – добавил Шарли.
– Я не разделяю ваших идей, – возразила Мари. – Быть защитником природы – это значит хотеть спасти людей, животных и планету.
– Я не защитник природы, – взорвался Мармуд, – я сурвивалист!
– Мы сражаемся за свое выживание, – подчеркнул Шарли.
– Когда Ной построил ковчег, чтобы спастись от потопа, – напомнила Мари, – он хотел защитить все живые существа.
– Неужели? – издевательски заметил Шарли. – Однако он забрал только свою семью. Вот и мы так же: мы заботимся о своей семье, о сурвивалистах, даже если они нам не кровные родственники.
– А остальные люди будут вашими врагами?! – воскликнула Мари.
– Существуют избранные, которые готовятся, и пропащие, которым плевать. Я не допущу, чтобы пропащие ограбили избранных. Пропащие пропадут. Избранные победят.
Мари притихла, Шарли занялся раскуриванием сигареты, Мармуд яростно скреб шею, и ногти оставляли на ней багровеющие полоски. С помощью пожирателя кузнечиков Клода Джеймс дипломатично сменил тему разговора.
На прощание все обнялись, раскланялись и разъехались по домам.
Когда оставшиеся разбрелись кто куда, Ноам заметил, что Джеймс забыл на пне свою брезентовую куртку, и прихватил ее, чтоб отнести в дом; по дороге он нащупал карман, в котором находилась внушительная связка ключей – тех самых, что открывают подвалы. Ноам вытащил ее, а совершив преступление, повесил куртку на вешалку возле привратницкой.
Тем вечером в Ковчеге остались только лидеры: Мармуд, Шарли, Джеймс, Юго. Ноам ужинал вместе с ними. После трех дней спортивных занятий на свежем воздухе и краткого сна под открытым небом вялость застольных разговоров объяснялась изнеможением; все мужчины, за исключением Джеймса, обменивались короткими репликами и поспешно завершили трапезу, ни разу не взглянув на Ноама.
Он чувствовал, что стесняет их.
Несмотря на подчеркнутый энтузиазм Джеймса, Ноам с самого начала вызывал у них недоверие. Его национальность их раздосадовала: Ноам представился греком. Было бы глупо назваться ливанцем, потому что, стоило ему произнести фамилию, это мгновенно породило бы шквал вопросов относительно его здешних кузенов, тамошних тетушек, дедушки с гор – ведь Ливан, несмотря на многомиллионное население, похоже, по-прежнему является скоплением непременно родственных между собой семейств. Греческая национальность обеспечивала Ноаму безопасность: помимо того что Греция пользуется всеобщей симпатией, он вдобавок великолепно владеет греческим, хотя бдительно следит за тем, чтобы не пересыпать свою речь архаизмами, относящимися к тому времени, когда он ассимилировал этот язык, – веку Софокла и Платона, которые говорили на чистом аттическом диалекте, ныне сильно модифицированном. Теперь, когда он лучше узнал Мармуда, Шарли и Юго, он заметил, что они испытывают стойкое недоверие к нему – иностранцу, иммигранту, чужаку.