Между двумя докучливыми собеседниками я шепнул на ухо Нуре:
– Могу я сегодня вечерком навестить тебя?
Она затрепетала, проворно развернулась ко мне:
– Конечно.
Когда очередной зануда изрядно намучил нас, она добавила:
– Папа уйдет. Ему надо собрать травы, которые можно рвать только при свете луны.
Я буквально упивался ее словами: эта ложь доказывала мне, насколько Нура дорожит мною, и подтверждала то, в чем нынче утром признался Тибор, – она действительно вертит отцом как хочет. Когда мы расстались, я догадался, что сейчас она станет уговаривать его сегодня ночью уйти из дому, на что он легко поддастся…
День пролетел очень быстро и тянулся очень долго. С одной стороны, я хотел, чтобы он поскорее закончился, с другой – я так страшился этого вечера, что погрузился в самые пустячные заботы правления.
Я страшно волновался – я принял правильное решение – но и проявил безумную готовность – как мне себя вести?
Еще засветло я ушел за деревню, вверх по течению ручья, где обычно совершал омовения, и принялся готовиться к встрече. Сердце мое бешено колотилось, тело сотрясал озноб. Никто не наводил на меня большего страха, чем Нура.
Вымытый, благоухающий, причесанный, одетый во все свежее, я вернулся и вошел к ней в дом, ударившись о косяк.
Нура – прекрасная, светлоликая, темноволосая, в воздушном, почти прозрачном платье – возлежала на циновке; она не поднялась мне навстречу, но обратила на меня свой пристальный взор:
– Это ты?
Довольно странно было услышать от нее такой вопрос! Мы провели вместе целый день, я предупредил ее о своем визите, и вдруг она встречает меня такими словами.
– Это я!
Мой ответ прозвучал как-то нелепо, столь же глупо, сколь и бессмысленно. И ничего не значил… или же наоборот… он содержал то, что подразумевалось под нашими обыденными словами, разговор, который можно было бы передать так: «Неужели это пришел ты, тот, кто любит меня?» – «Да, я тот самый, и я пришел любить тебя!»
Нура молчала. Ее молчание казалось мне осязаемым. Я все еще колебался:
– Я тебя не побеспокоил?
– Ты меня никогда не беспокоишь, – прошептала она тоном, вопиющим об обратном.
Как мне высвободить в себе эту бьющую через край, эту рвущуюся наружу нежность?
Нура села на циновке, скрестив ноги, и сделала вид, что не замечает моего присутствия. Подчиняясь какому-то внутреннему призыву, она, словно не было ничего важнее, собрала волосы в пучок, обнажив нежный затылок, бледный и хрупкий, как выросший в тени цветок. А потом зевнула, явив розовый рот с перламутровыми зубками, и подавила вздох.
Я все еще топтался в дверях.