– Что? – пробормотала она.
– Это делает тебя слаще. Ты стала такой милашкой. На самом деле ты похожа на себя больше, чем прежде.
– Я похожа на себя?
Помимо убежденности любящего, я оценил и точность его слов: прежде Мама была прекрасна; отныне она стала милой. Размытость смягчила четкость ее черт, кокетство заменило дерзость, очарование приняло эстафету от властности, сеточка многочисленных мелких морщин свидетельствовала о чувствительности ее израненной, опытной и неколебимой души. Между милым и прекрасным лицом существует такое же различие, как между человеком, который уже потерпел неудачи, и тем, кто еще только готовится противостоять им.
– Возблагодарим Богов, что смилостивились! – прозвенел ликующий голос Дерека. – Преклоним колени, возложим ладони на головы, вознесем хвалу.
Тибор бросил на меня взгляд, который означал: «Ну вот, опять началось!» Я сделал вид, что не заметил, и, как все остальные, встал на колени.
Дерек сыпал заумными фразами, – будь они внятными, его слова никого бы не вдохновили, а эти мы твердили хором; потом он затянул гимн.
И снова, вот уже в который раз, я восхитился несравненной прелестью его голоса. Сочный, бархатистый, с серебристыми переливами, он мог быть приглушенным или наполненным, казаться невообразимо пронзительным или густым до вязкости. Когда Дерек пел, я всегда проникался симпатией к нему. Исходящее от него сияние избавляло его от теней, завораживало и умиротворяло. Становился ли он другим? Или самим собой?
Крепко спеленатый Хам лежал у его ног и зачарованно слушал. В этот момент, видя его восхищение, я не сожалел о том, что доверил младенца Дереку.
Увы, последующие дни и ночи разрушили гармонию этого блаженного утра.
Если нам удалось избежать урагана, то остальные опасности по-прежнему угрожали нам. Враждебность сменила личину: голод, жажда, предчувствия, досада, безнадежность, отчаяние.
Затишье после бури обеспечивает иное испытание, нежели сама буря. Мы блуждали по безбрежным водам. Все неподвижные точки исчезли, вдали не брезжило ничего – разве что беспредельность. Мы не могли считать себя заблудившимися, ибо не существовало ни дороги, ни ориентира. Одно лишь солнце своим восходом и закатом давало нам знак. И зачем? Мы не только не ведали, куда идти, но вдобавок мы дрейфовали, а не плыли; ни одно весло, ни один парус не давали нам возможности направиться в то или иное место.
Судно чудовищно пострадало от бури, и, несмотря на непрестанные попытки Влаама и Барака отремонтировать его, нам грозило кораблекрушение.
После риска эффектной катастрофы на нас надвигалась медленная смерть. Отныне мы вели войну, лишенную зверств и неприятеля. Беспомощные, безвольные и одинокие, мы дрейфовали среди бескрайнего бранного поля, на котором не совершали ни одной атаки.