Барак с усмешкой обернулся ко мне:
– Не стану я молить Озеро, лучше осмотрю его.
И с этими словами он бросился в мутные воды.
Я отправился в хлев, который распространял чудовищный, но восхитительно земной запах: навоза, мочи, козлиной кожи, трухлявой древесины и подгнившего сена. Выжили четыре муфлона и две козы; остальные сдохли от страха во время шторма. Мы ухитрялись еще кормить скот, собирая и высушивая плавучие травы, так что я в конце концов забаррикадировал двери, потому что опасался, как бы мои оголодавшие односельчане их не убили. Их молоко оказалось нам нужнее, чем мясо, потому что, помимо моего сына Хама, среди нас находились еще трое маленьких детей.
В глубине соседней клетушки с трудом дышал мой шестилетний племянник Прок. Он лежал в забытьи, скрестив руки на своем непомерно раздувшемся животе, в лице его не были ни кровинки. Сидящий подле него Тибор беспомощно махнул мне и шепнул на ухо:
– Он голоден. Лекарства от этого у меня нет.
– Барак рыбачит.
– Рыбачит? Чтобы добыть что? С тех пор как вода приобрела этот неприятный горьковато-солоноватый привкус, рыба пропала. Можно подумать, что соленая вода отравляет их так же, как и нас!
Не поднимая век, Прок застонал и забеспокоился, тщетно пытаясь найти такое положение, в котором он бы меньше страдал. Я скорбно взирал на мальчонку, чьи мать (моя сестра Абида) и отец утонули во время шторма.
– Сиротство окончательно лишило его сил, – вздохнул я.
– Чтобы расти, детям нужны не только продукты, но и желание глотать пищу. Без любви они растут плохо…
Присев, я погладил пылающую детскую головку:
– Я не могу брать из наших запасов, иначе послезавтра мы все станем такими.
Тибор хлопнул себя по лбу:
– Это невыносимо, Ноам! Я стал целителем не для того, чтобы смотреть, как умирает ребенок.
– А я что, стал вождем, чтобы видеть, как умирает ребенок?
Подошла Мама и попыталась успокоить нас:
– Не тратьте понапрасну силы. Я слежу за ним. Если он умрет, то уж хотя бы у меня на руках.
Она уселась на пол, поджав под себя ноги, и нежно обняла Прока. Тепло ласки? Родной бабушкин запах? Он перестал стонать; его дыхание выровнялось.
Такая перемена меня обнадежила, Мама это заметила и грустно отчитала меня:
– Не обольщайся, Ноам.
Ее глаза наполнились слезами, она склонилась над Проком и вполголоса запела колыбельную.
Меня охватило волнение; я всегда знал эту нежную мелодию, потому что прежде Мама пела ее мне, и вот теперь, слушая ее, я ощущал, как будто мне месяц, год или шесть лет, как моему племяннику. Теперь, став взрослым, я мог оценить чудо, которое представляла собой колыбельная: голос, внимание и нежность были способны сделать так, чтобы с небес низошли покой и доверие.