— Странно, — сказал Антикайнен.
Имре вздрогнул и закрутил головой, словно в поисках кого-то. Удар грома, хлопнувший за окном, не заставил его ни вздрогнуть, ни отвлечься от своих дум, будто случившаяся на улице гроза совсем не занимала его голову. Оно и понятно: власть у чеха, пусть небольшая, но была. И сейчас он собирался употребить ее, дабы направить всю мощь былой полицейской системы и произраставшего из нее нового революционного порядка против одного человека, против Тойво Антикайнена. Ему, однако, вроде бы, померещился голос.
Если бы кто-то спросил: на кой черт тебе сдался этот человек — он бы не ответил. А черт бы, напротив, произнес: «а шоб знал!». Душа человека обладает иммунитетом против всякой бездушной гадости. Однако если этот иммунитет снижается, то бездушная гадость — тут как тут. Иммунитет этот — наша совесть. А ум, честь и совесть — это уже Партия. Ну, партия — это, конечно же, Ленин. Бехтерев, подлец, в своем Институте поставил Ленину диагноз сифилис мозга. Вот тебе и совесть эпохи!
Если уж такое творится с вождями, то что можно говорить о более незначительных сподвижниках Революции, как таковой? Имре очень серьезно намеревался вбросить в свое ведомство информацию, что Антикайнен — чмо, кал и педераст. Нет, конечно, не это: вполне достаточно было обозначить его белогвардейским пособником — и дело в шляпе. Не тем белогвардейцем, которые переметнулись в Красную армию, а тем, которые с этими белогвардейцами, красными, воевали на всех фронтах. Только Имре желал еще усугубить поклеп чем-нибудь, вроде «готовился к покушению на горячо любимого товарища Блюхера, Рыкова или Зиновьева». Он предвкушал арест финна, злорадное хихиканье вместе с Мищенко, пытки — о, попытать нужно обязательно — и казнь. «А шоб знал!»
— Я не хочу, чтобы ты жил, — сказал Тойво.
Тотчас же Имре сковырнулся с подоконника и умер.
Так, конечно, было бы проще всего. Но чех на самом деле и ухом не повел. Голос, отозвавшийся в его голове, заставил его всего лишь криво улыбнуться. Мало ли было таких, кто хотел его смерти! Их было много. Революция еще только расцветает, а свое кладбище Имре уже создал, да такое — другие революционеры обзавидуются.
Тойво с удивлением заметил, что рядом сделалось как-то многолюдно: и дети, и старики, и очень много женщин, да и мужчины тоже имеются. Народец еще тот — молчаливый, устремивший взгляды на беззаботного чекиста.
Имре оглянулся с окна в свою больничную палату, внезапно освещенную вспышкой молнии. Молния, говорили старые ливвики, способна проявить души умерших людей, если таковые обретались поблизости. Укко («старик» в переводе, Господь, в сущности) дает доли секунд, чтобы души обозначили себя во всей красе. Такая вот погода — ukonilma — гроза (в переводе, а если дословно, то «погода Старика»), такие вот молнии — ukonvasema (в переводе, дословно «стрела Старика»).