Однако молоко в застенках — не то, чтобы сказка, не то, чтобы мечта — оно просто есть. И его можно есть, точнее — пить.
Поутру открылась дверь в келью, и насупленный военный без отличительных знаков в петлицах принес на подносе кувшин молока и ломти черного хлеба. Выложив поднос прямо на пол, он, не произнеся ни слова, закрыл за собой и только потом позволил себе выругаться на русском языке.
— Что он сказал? — спросил Мика.
— Сказал, что любит тебя чистой комсомольской любовью, — ответил Игги.
Тойво открыл глаза и прислушался к себе. То ли слух у него притупился, то ли перестал слышать самого себя, но чувствовал он себя лучше, нежели чувствовалось до этого последнюю неделю. Он был жив, и болевые ощущения как-то притупились, и в то же время стала понятна слабость организма. Слабость имеет обыкновение пройти со временем, если боль не вернется.
— Я ничего не пропустил? — спросил Антикайнен.
— Как раз вовремя, — сказал Игги.
— Стесняюсь спросить: молоко ты один будешь жрать, или как? — поинтересовался фон Зюдофф, уже прохаживаясь возле подноса, отчего сделался похожим на кота, подбирающегося к лакомству в виде деревенской колбасы, забытой в легкодоступном месте.
— А заказывал чаю, — проговорил Тойво. — Ладно, и молоко тоже хорошо. Угощайтесь, товарищи.
Долго уговаривать никого не пришлось. Мика разлил питие по кружкам, мигом разделил хлеб на равные части, и потер в предвкушении ладони:
— Итак, приступим, господа!
Молоко для желудков, прошедших испытание какими-то помоями — прекрасное слабительное. Ах, ну и ладно!
Так подумал каждый из сидельцев. И тут же каждый сделал первый глоток. Правда Игги перед этим помог финну принять полусидячее положение, что тоже было уже прогрессом.
Молоко было вкусным-превкусным. Вероятно, в новообразованный Соловецкий охранный гарнизон осуществлялись специальные поставки от местных жителей. За деньги, как положено, или за натуральный обмен. Пока коровы не разбрелись на первые пастбища, молоко еще было. И охранники предпочитали, чтобы на этом молоке варилась обязательная уставная каша.
Понятна стала жалость утреннего вертухая, которому выпало доставлять столь калорийное питие какому-то полумертвому заключенному. И не понятно стало распоряжение начальника, который распорядился выдать молоко разбитому недугом Антикайнену. Откуда столь необычная гуманность?
Гуманность звалась помощником коменданта Успенским Дмитрием Владимировичем. Только приехал первый комендант Ногтев Александр Петрович, но он был пока не при делах. А Успенский, сам бывший заключенный, к просьбе товарища Бокия отнесся с должным вниманием и верным пониманием. Следует заметить, будущий «соловецкий Наполеон» всегда умел проявлять гуманность в самых непонятных ситуациях. В другое, основное, время он был, как и положено: садист, маньяк и душегуб.