– Нам тебя не хватает, – прошептала я. – Возвращайся домой.
Анук ждала меня на улице. В какой-то момент она спустилась вниз одна. Дверь мягко захлопнулась за моей спиной. Анук ходила туда-сюда вдоль дома и остановилась, когда увидела меня.
– Что там? – спросила она. Это прозвучало резко, но ее тон тут же смягчился. – Какой он?
– Такой же, как всегда, – ответила я.
Горло сдавило, говорить было трудно. “Если ты сейчас заплачешь, – сказала я себе, – я никогда тебе этого не прощу”.
Она заключила меня в объятия. Это было неожиданно. Я напряглась еще больше. Я не могла сдаться, не могла позволить, чтобы меня утешали. Она прижимала меня к себе, пока я не расслабилась хоть немного. Я пыталась вспомнить папины объятия, его широкую грудь, его фигуру, но проявления нежности были не в его характере.
От Анук пахло кремом. Чуть слышный аромат роз. Она казалась неуязвимой. Я ощутила, как заряжаюсь ее энергией. Стычка с мадам Лапьер придала ей сил.
Я знала, что это чувство скоро пройдет. Она не захочет, чтобы оно длилось слишком долго.
Я вспомнила, как много лет назад одна девочка прищемила мне руку дверью. Мне было лет шесть или семь, и Анук забрала меня из школы, чтобы отвезти в больницу. Когда она приехала, рука уже опухла и побагровела. Мать той девочки приехала тоже. Она извинилась перед Анук, но довольно сухо, и сразу занялась собственной дочерью. Она стала утешать ее, говоря, что это несчастный случай, что дверь закрылась сама. Мне все запомнилось по-другому. Девочка сделала это намеренно: захлопнула дверь, глядя мне в глаза. Она назвала меня вруньей, когда я сказала, что мой отец – важный человек. “У тебя нет отца, – ответила она, – а твоя мать шлюха”. Я быстрым шепотом пересказала все это Анук.
Анук подошла к матери девочки – она была на голову выше этой женщины – и начала жестикулировать в опасной близости от ее лица. Я помню, как заплакала дочь, когда увидела, как чужая мать нападает на ее собственную. Многие слова Анук были мне незнакомы, но в ее тоне чувствовалась злоба. Мне было стыдно и хотелось, чтобы мать позаботилась обо мне, а не ругала незнакомую женщину. Я жалела, что все ей рассказала. Я ненавидела, когда она устраивала сцены на людях и начинала громко кричать. Но в этом была вся Анук – она никогда не заботилась о том, как ее воспринимают другие.
– Помни, кто мы, – шепнула мне на ухо Анук, выпустила меня, и мы двинулись к метро.
Никто, кроме нас двоих, не мог понять, каково это – быть теми, кого прячут. Быть чужой тайной. Другие жалели нас, и Анук даже однажды назвала нас людьми второго сорта. Она сказала это как бы в шутку, потому что правду нельзя было произносить вслух. Но мы были избранными, лучшими. Мы были лучше мадам Лапьер и ее сыновей. Он любил нас. Мы чувствовали себя особенными и любимыми, и именно поэтому нам хватало сил все это выдержать. У него были жена и двое детей, и все-таки он искал удовольствия и семейного тепла вне дома. Дыру в его жизни нужно было чем-то заполнить. Долгие годы мы помогали ему обрести цельность. Вот кем мы были, и я черпала в этом утешение.