– Мы как змеи, – сказала она. – Всю жизнь мы сбрасываем свое прежнее “я”, как старую кожу. Мы всегда меняемся и никогда не остаемся прежними. Ничто, даже ужасное потрясение, не может поглотить нас полностью.
Я подумала, уж не сказала ли она это для самоуспокоения, потому что она явно провела параллель с собственным детством, когда я рассказала ей историю о матери, сделавшей трудный выбор.
– Вы хотите детей? – спросила я.
– Такие вопросы женщинам моего возраста не задают. – Она едва заметно улыбнулась. – Это грубо.
Мне стало очень стыдно. Я сказала, что это не мое дело, но я уверена, что она будет хорошей матерью.
– С чего ты это взяла? У меня не самый подходящий для материнства характер.
– Но у вас такая яркая индивидуальность.
– Пожалуй, все, на что я способна, – это не уподобиться своей матери.
– Именно так Анук меня и воспитывала. Для нее, как она говорила, все сводилось к тому, чтобы стать лучше своей матери, осознать ее недостатки и не повторять нездоровые модели поведения.
Некоторое время Брижит молчала и с задумчивым видом что-то торопливо писала в блокноте. Я устала от нашего разговора. Не сказала ли я чего-нибудь неуместного? Не выставила ли себя дурой? Я постаралась вспомнить все, что Анук рассказывала мне о материнстве, но теперь мне стало страшно, что я обидела Брижит. Впервые я начала опасаться, что мы можем не прийти к согласию, и это казалось странным: прежде она хвалила мою интуицию, побуждала меня высказывать свое мнение и почти всегда с ним соглашалась. Она снова включила диктофон и продолжала расспрашивать меня о папе.
Я рассказала ей про его любовь к кино. В пятнадцать лет он основал киноклуб у себя в школе, в большом городе в тридцати километрах от дома. Это была школа-пансион, все мальчики спали в одной огромной комнате и платили за обучение в соответствии со своими потребностями. Он искал малоизвестные фильмы с субтитрами и писал рецензии на только что вышедшие картины. Его любимым фильмом были “Четыреста ударов” Трюффо. Мы вместе смотрели его в мае, а Анук сидела сзади, положив ноги на массажер, и читала очередной сценарий. Делясь с Брижит воспоминаниями, я часто возвращалась именно к этим моментам. Тот день выдался прохладным, до конца учебного года оставалось несколько недель. Я вышла за хлебом в платье, и ветер щипал меня за голые ноги. Дома в воздухе кружилась пыль. Мы давно не пылесосили, и папа, заметив это, пообещал заказать для нас уборку квартиры.
– Его детство сильно отличалось от моего, – сказала я Брижит. – Он хотел, чтобы у его детей было все, чего не было у него, и даже больше. Его родители редко могли позволить себе мясо. Накормив детей, они готовили рис или пасту на той же сковородке, где только что жарили мясо, чтобы не пропадал оставшийся жир. Но мой отец никогда не называл свое детство