Он дошел до небольшой бухточки, спрятавшейся под сенью разросшихся деревьев, и сел, громко отдуваясь. Пристань для лодок-маршруток осталась далеко позади, на той стороне залива, а здесь было пустынно — лишь заросли манцинеллы и морского винограда. Волны резво набегали на берег, плюясь пеной и шумно отфыркиваясь. На песке повсюду виднелись выброшенные морем сине-белые раковины морских ежей. Он вспомнил о мотыльке и полез за красным мешочком — сердце екнуло, когда он его не нащупал, но потом успокоился: мешочек так и висел на шее, просто немного сбился вбок. Он спрятал его под рубаху, вдруг устыдившись, что кто-то мог его заметить.
Наверняка написали бы про него еще одну дурацкую песню.
У него за спиной кто-то кашлянул.
Парнишка, который на пристани выключил радио, стоял в полутра метрах от него: черная коса, длинная и блестящая, переброшенная через плечо, голая грудь. Мятые штаны, грязные и мокрые от морской воды.
Неприкаянный.
Паренек смотрел на него не мигая, и Завьер, приглядевшись, невольно вздрогнул. Глаза паренька были без белков. Он слышал, что у детей неприкаянных глаза становились такими спустя много лет после рождения, однако этот был еще слишком юн. Но его глаза отличались странной красотой.
— Зачем ты идешь за мной, мальчик?
— А ты знаешь, кто поет эту песню про твой пенис?
— Нет! — рявкнул Завьер.
Неприкаянный просиял. Возникшая на его лице радостная улыбка была такой непосредственной и заразительной, что Завьер невольно улыбнулся в ответ. Эта неподдельная радость придавала парнишке особую притягательность. Непросто ему было обрести такую улыбку.
— Я еще сам не понял, что думать о людях, которые создают искусство из озорства, — заявил парнишка. — Я пытаюсь решить. На свете много вещей, которые приходится учитывать.
— А я вот знаю, что думаю о людях, которые пытаются выставить меня дураком.
— Ты чувствуешь себя дураком? — Парнишка выплюнул залетевшую ему в рот длинную черную прядь. — Но ты же не импотент. Может, эта песня — просто метафора.
— Метафора чего?
— Кто ж его знает? Люди — существа сложные. Как и искусство. — Он говорил с уверенностью, присущей юнцам, которые убеждены, будто все ими сказанное — перл житейской мудрости.
— Мне кажется, в этой песне нет ничего сложного, — отрезал Завьер.
— Люди могут говорить очень простые вещи, но довольно сложным образом.
Он не знал, как реагировать на открытое любопытное лицо парнишки. Неужели мать не научила его манерам?
— А с чего ты взял, что это тебя касается? Кстати, как тебя зовут?
— Романза. Ты мог бы со мной потолковать, Завьер Редчуз. Раздражаться на самого себя — в этом нет ничего хорошего. Знаешь, в лесу водится особая порода бычьих лягушек. Когда такая лягушка раздражена, то надувается, как пузырь.