Ну вот, когда он стал радетелем, это свело его с ума?
Друзья могли и не говорить, что пристрастие к мотылькам иссушало его и заставляло видеть призраки, что его одеревеневшие суставы скрипели, а из носа текло. Он просыпался от ночных кошмаров, все это и так зная, и первым делом хватался за мешочек. Он мог бы отправить точно такое же письмо матери; в конце концов, он же дал себе обещание поговорить с ней по душам, прежде чем спиртное ее свело в могилу. Но, понимая, что это мало бы на нее повлияло, держал язык за зубами.
Дайте мне жить, как я хочу, думал он.
Он знал женатого целителя — счастливо женатого, — который признавался, что не понимал своих пьяниц-родителей и не мог пропустить ни одной юбки. Или соседку, что относилась к своим детям с огромной любовью и вниманием, но вмиг впадала в ярость, если они ей дерзили. Или мужчину, что убеждал дочь во вреде курения медоцвета, а сам ел без остановки, когда болел, или испытывал страх, или впадал в уныние. Другой его знакомой, доброй женщине, требовалось непререкаемое мнение обо всем: она с криками бросалась на людей и умоляла их поделиться с ней этим мнением. Айо был не в силах бросить возлюбленную и даже под страхом смерти не мог уйти первым. Му с самой ранней юности никогда не бывала одна, без мужчины, и очень этим гордилась, а когда он как-то спросил ее, что бы она делала, оставшись вдруг в одиночестве, она ответила: я точно знаю, что цыплят надо кормить.
А что нужно нам, чтобы успокоить себя?
Он так и не ответил на то письмо, но через несколько недель встретил Энтали в Притти-тауне. Она подошла к нему, взволнованная, в слезах, а он отвернулся от нее и быстро ушел. Если бы он остался с ней, он мог бы взвыть, затопать ногами и утратить ту толику самообладания, которого еще не лишился. Ему не хотелось кричать на нее, потому что она предлагала ему любовь, любовь, которой она его хлестала, любовь, любовь, любовь…
* * *
В смотровой комнате Пушечного ядра стоял большой холодильник, на полу валялись пухлые подушки. Она встретила его в дверях с улыбкой и, передернув струящимися плечами, пригласила присесть. Завьер помотал головой, но она насильно опустила его на подушку. Когда он расположился, вытянув длинные ноги перед собой, в глубине души уверенный, что ей забавно наблюдать, как ему некомфортно, она сама уселась рядом на вышитую подушку. Груди ведуньи возлежали на куполе ее живота, и он невольно подумал, что она по-своему совершенна.
— Есть ли еще что-то такое, что ты хочешь мне рассказать про Романзу? — спросил он.
— Романза много значит для тебя, раз ты из-за него даже прервал охоту. Он твой аколит?