— О боги, он уже раздувается, как бычья лягушка!
И они усмехнулись, глядя друг на друга. Снова пошел дождь, и дождевые потоки казались белыми, как расплескавшаяся краска. В саду совсем не было цветов.
— А как ты узнал, что я с детства люблю сладкое и кокосовый сок?
Завьер пожал плечами:
— Просто знаю.
— А я даже не вспоминал. До этого момента.
— Да.
На все еще темной веранде мелодично позванивали колокольчики, и когда Романза отвернулся, Завьер мог поклясться, что видел, как по темному лицу парнишки катятся темные слезы, похожие на чернила.
— Я скоро вернусь, — сказал Завьер и вошел в дом Пушечного ядра.
* * *
Больше всего он скучал об Энтали после проверки. В ее двадцать шестой день рождения он отправился на прогулку и наполнил корзину съедобными цветами: цветками тыквы и календулы, лаванды и апельсинового дерева, вперемешку с шалфеем и мятой — причем осмотрел каждый лепесток, нет ли на нем рваных краев, каждый стебелек — не тронут ли гнильцой, после чего отослал корзину с девчонкой-посыльной. Он ждал, меряя комнату шагами, глядя на свои пальцы, черные от пыльцы мотылька-ножниц. Он с удовольствием представлял себе, как радуется посылке старая подруга, внимательно разглядывая каждый цветок. Она, конечно же, совладает со своим разочарованием. Ему нужен был друг. И ей, возможно, тоже.
Девчонка вернулась с нетронутой корзиной и запиской.
Энтали написала, что сегодня проснулась с мыслью о нем и что цветы ей не нужны. А хотелось ей к своему дню рождения, чтобы он перестал глотать мотыльков. Пришла пора, писала она, ему измениться.
Как только он вник в смысл написанного — а для этого ему хватило первых строк, потому что подобные письма обладали собственной внутренней энергией, и письмецо лениво пульсировало в сумеречном свете раннего вечера, когда он держал его на расстоянии вытянутой руки, — взгляд заскользил по бумаге, с трудом соединяя слова в предложения. Забота. Любовь. Должен. Он не мог дышать, не мог обуздать скорость, с какой на него обрушивался жестокий смысл фраз. Это длинное письмо она наверняка многократно обдумывала. Они ни разу не обсуждали его пристрастия. Но она, должно быть, давно об этом размышляла. Причем сейчас выражалась так, словно от мотылька он поглупел, и говорила вещи, которые он себе повторял тысячи раз. В каждом абзаце она уверяла, что любит его. Признавалась, что мысли о нем тяжким грузом лежат на ее душе, и еще — о том, как она боялась, что он умрет.
Он что же, должен нести ответственность еще и за ее страдания?
Откровения не случилось. От этого письма ему стало только хуже. Он казался себе исчадием зла, глупцом и чувствовал горечь и вину острее, чем прежде. И он глотал мотыльков одного за другим, покуда не обжег себе рот и глотку, и его глаза налились кровью, ноги стали как ватные, и соседи пугались, когда видели его в саду.