Волны влекут Найю Редчуз на глубоководье, туда, где семья его матери некогда добывала себе пропитание.
Ужаснувшись, движимый инстинктом самосохранения, он пытается ее бросить. Из огромных глаз Найи струится вода; ее цепкие руки обхватывают его, ногти впиваются ему в затылок, и в этот момент он не может отличить ее запах от запаха своей матери.
«Можешь меня положить, сынок. Все самое плохое уже произошло».
«Тогда отпусти меня, мамочка!»
Ее пальцы впились еще больнее, муслин впился в ее кожу и органы. Вдалеке киты взбивали пену на поверхности моря. Вода обернулась адом, обжигающим горизонт.
Ее кровь окропила песок, словно молотая гвоздика.
* * *
Со сдавленным криком он пробудился и увидел перед собой лицо Дез’ре. Она плакала и ползла по его телу, будто поднималась по лестнице к выходу, ломая стебельки и разбрасывая красные физалисы.
— Зав! Зав!
Он схватил ее, прижал ее руки к бокам и резко притянул к своей груди. Ее костистое незримое тело стукнулось о него.
— Что такое… что?
— Ш-ш-ш…
— Не покидай меня!
— Нет, нет. Ш-ш-ш. Дурной сон.
Ее мокрая щека прижалась к его щеке; он покачивал ее в объятиях, ощутив, что он ей нужен, и этим сразу встревожившись. Она шумно дышала.
— Мальчики… физалис их душит…
Он сжал ее крепче, в ушах гулко стучало сердце. В комнате пахло физалисом.
— Это Сайрус… и Дин… Я не смогла остановить Роберта, моего Роберта! Этот проклятый физалис их придушил…
— Ш-ш-ш…
— Как думаешь, с ними не понарошку что-то случилось?
— Нет, нет же… — пробормотал он.
«Не понарошку»? Детское выражение. Он уловил в ее дыхании запах железа, как будто у нее кровоточили десны. Его тело скрючилось и болело… Отчего? От крика? Горло сильно саднило.
Дез’ре еще поплакала. Они еще немного подремали, но уже без сновидений, их обессилевших. Он рассмотрел сломанный стебель физалиса, расцарапавший ей глотку, полузакрыв глаза, вспомнил похороны матери: родственники пели погребальные гимны над ее телом, просили прощения у ее духа и сами ей все прощали. В песнопениях участвовали все собравшиеся в комнате. А он уверил себя, что он единственный из всех являлся хранителем ее духа, снова и снова дотрагиваясь кончиками пальцев до завернутого в саван тела матери, как того требовал ритуал, и повторял: «Я отпускаю тебя, милая», — и от устремленных на него чужих взглядов у него зудела спина. Требовался лишь миг милосердия. Мог ли он его пережить, чтобы помочь ее телу обрести покой?
И наконец он настал, этот миг: черный дым стал спиралью подниматься от останков, и ее дух воспарил и растаял в воздухе. Он боялся вздохнуть, чтобы не помешать матери занять предназначенное место на небесах.