Он погнал нас по Олд-Ривер-роуд, на юг от Батон-Руж, а потом мы шли через всю Луизиану — сперва на север, а затем на запад, в сторону Техаса. Моих братьев, сестер, кузин и тетушку распродали в Биг-Крике, Джетте, Уинфилде, Сэйлайне, Кимболлсе, Гринвуде, Бетани и, наконец, в техасском городе Пауэлле, где нас с матушкой разлучили. Больше мы с ней не виделись. Меня новые хозяева купили в Маршалле, что в Техасе, и единственную из всех вернули Госсеттам, когда узнали мою подлинную историю. Я повзрослела, и все у меня хорошо, но я очень скучаю по своей матушке, и любые сведения о ней или о ком-нибудь из родных стали бы для меня большой радостью.
Молю небеса о том, чтобы пасторы и друзья вняли крику моей отчаявшейся, измученной души и прислали мне весточку в Госвуд-Гроув, Огастин, Луизиана. Буду признательна и благодарна за любые сведения.
Ханни Госсетт. Луизиана, 1875
Видения подхватывают меня, точно порыв ветра пыльцу, и в который уже раз, вырвав из мирного забытья, уносят в прошлое — на целую дюжину лет назад. Я чувствую, как мое девичье, уже почти женское тело вновь становится телом шестилетней девочки. И, несмотря на мое сопротивление, я снова вижу ее глазами все то, что случилось тогда.
Сквозь щели в деревянном частоколе я различаю покупателей, собравшихся на торговом дворе. Под ногами у меня — по-зимнему стылая земля, истоптанная множеством чужих ног: больших, как у мамы, маленьких, как у меня, и совсем крошечных, как у Мэри-Эйнджел. Куда ни глянь, на влажной земле повсюду следы от пальцев и пяток.
Интересно, сколько людей побывало тут до меня, гадаю я. Тех, у кого тревожно колотится сердце, а мышцы болят от натуги, тех, кому некуда бежать.
Сотня сотен! А пяток — вдвое больше. А пальцев — и вовсе вдесятеро. Но такой сложный подсчет мне пока не под силу. Всего несколько месяцев назад мне исполнилось шесть. Сейчас на дворе «фырваль» — правильное название этого месяца мне все никак не дается. Язык не слушается, как ни старайся, и выходит что-то вроде блеянья овцы: «фыр-ва-ва-валь». Братья и сестры — все восемь! даже самые младшие! — смеются надо мной. Дело обычно кончается дракой, если, конечно, матушка ушла работать на поле вместе с остальными, или в прядильню, чесать шерсть и ткать.
Возня наша не кончится, пока деревянная хижина не затрясется, а кто-нибудь из детей, вылетев в дверь или в окно, не зайдется ревом. Тут уж на крик непременно явится старая Тати и, вскинув клюку, скажет: «Ох и задам я вам сейчас, ежели не присмиреете!» Да как начнет нас лупить по ногам и задницам — не сильно, лишь ради игры. Мы собьемся в кучу, лезем друг на друга, точно козлята в попытке сбежать через забор. А затем — шмыг под кровати, и лишь коленки да локти торчат оттуда.