Возвышающийся над окрестностями хозяйский дом утопает в цветах. Основанием ему служит кирпичный подвал высотой с целый этаж. Узкая деревянная лестница ведет на широкую галерею, огибающую весь дом. Ее украшают толстые белые колонны, кренящиеся, словно кривые зубы, во все стороны. Деревянный настил скрипит под моими ногами, и этот звук смешивается со странным неровным перезвоном, который могут издавать металлические и стеклянные предметы.
Скоро я нахожу источник этого звука. Рядом с двумя широкими лестницами, витыми, точно бараньи рога, и ведущими от самой земли, тихо позвякивает самодельная музыкальная подвеска из вилок и ложек, привязанных к тонкой бечевке. Неподалеку от крыльца стоит засохшее дерево, увешанное разноцветными бутылочками, — оно-то и добавляет перезвону высоких нот.
Я стучусь в дверь и, заглянув в боковое окошко, громко спрашиваю несколько раз: «Есть кто в доме?» Но и так понятно, что, хотя трава в саду пострижена, а клумбы вокруг приведены в божеский вид, в самом доме никто не живет, и уже довольно давно. Пол крыльца испещрен полукружьями пыли, прибитой дождем, и на них видны только мои следы.
Как только я добираюсь до большого окна, сразу узнаю комнату, о которой мне рассказывала Ладжуна. Мне даже не нужно подходить вплотную к толстому волнистому стеклу, не нужно прикрывать глаза от лучей заходящего солнца, пробивающихся сквозь тучи. Я застываю перед двойными стеклянными дверями, опутанными паутиной, и любуюсь сквозь них на бесконечные ряды книг.
Вот оно, истинное сокровище, которое ждет не дождется, когда же до него доберутся!
Ханни Госсетт. Огастин, Луизиана, 1875
Когда я просыпаюсь, кругом темно, хоть глаз выколи, — ни луны, ни газовой лампы, ни лучинки. Мне сразу не сообразить, где я, как сюда попала, но у меня ноет шея и та часть головы, которую я отлежала на жестком дереве. Я поднимаю руку, чтобы ее растереть, и мне кажется, что сейчас пальцы нащупают проплешину на голове. Когда мы жили беженцами на техасской плантации, где было по горло работы, а работников после болотной лихорадки да пеллагры не хватало (одни умерли, другие разбежались), нас заставляли работать на хлопковом поле вместе с местными. Детям поручали носить воду. Так мы и ходили, водрузив ведра на голову, — туда-сюда, туда-сюда, бесконечное множество раз. И деревянные днища выдирали нам волосы, отчего и образовывались проплешины, задолго до урожая.
Но волосы мои на месте. Острижены они коротко, чтобы особо с ними не возиться, но прикрывает их не платок, а шляпа. Шляпа Джона. Сознание делает шаг вперед, оступается, а потом пускается бегом, и резко приходит понимание, где я нахожусь: я спряталась в бочку, от которой еще пахнет жженым тростником, и крепко заснула!