Я стал смотреть на людей, понимая, что передо мной биологическая оболочка, которая не просто подвержена постоянному разложению, но и является вместилищем множества бактерий и микроорганизмов. Однажды мы пили какое-то дешевое итальянское вино вместе с Простаковым, и я спросил его, думал ли он, каково это — иметь сексуальные отношения со смертельно больным человеком? Заниматься сексом с человеком, тело которого разъедает болезнь? Как меняется сексуальность умирающего человека? Мне было бы интересно почитать, как ведут свою половую жизнь врачи и патологоанатомы — люди, которые в мельчайших подробностях представляют, как и из чего состоит человек со всеми своими жидкостями и выделениями.
После работы с десятком мертвых тел, я стал проще относиться к людям и всем их попыткам сделать себя чуть более привлекательными. Memento mori.
Рождение и трансформация полевой интерпретации
Работа похоронной индустрии в России представлялась мне огромным черным ящиком: прежде мне было известно лишь небольшое количество обзорных социологических статей, а также публикаций в СМИ, где постоянно обсуждались «ужасы рынка ритуальных услуг». Узнать же, что там действительно происходит, не представлялось возможным.
Я пришел в поле без заготовленных вопросов, концептуальных рамок, начитанного материала и теоретического бэкграунда — просто потому, что неожиданно появилась возможность увидеть, как работает похоронное агентство изнутри, пообщаться с живыми людьми, которые хоронят уже не совсем живых людей. Я хотел понять, почему это устроено именно так: что делают люди во время похорон, что они думают о том, что они делают, и как это соотносится с их ценностями.
Первые полгода наблюдений прошли быстро. Чем больше я работал, тем меньше понимал, что делаю и что вообще все это значит. Помню, одно время я даже подумывал купить в «Икее» доску для записей и рисовать на ней всех агентов, устанавливать связи между ними, записывать идеи — своего рода способ модифицированного ментального картографирования.
Эти первые полгода прошли под гнетом интерпретаций, которые наперебой предлагали мне мои информанты. Проблема этих интерпретаций заключалась не только в их хаотичности и противоречивости, но и в ситуативности воспроизведения — они зависели и от контекста, в котором я задавал одни и те же вопросы, и даже от людей, которые находились рядом. Через полгода работы я не приблизился ни на йоту к пониманию того, что представляет собой похоронное дело в современной России.
Однажды вечером я лежал в гостинице во время полевого выезда, перелистывал свой дневник и судорожно думал, что же объединяет все эти хаотичные записи. И вдруг я понял, что все ситуации, которые я фиксирую и описываю, связаны с поломками и дисфункциями — все эти не работающие в моргах холодильники, гниющие трупы на кафельных полах, катафалки, застревающие на дорогах, кладбища на колхозных полях. Все это постоянно не работает, а мои информанты каждый день проводят в борьбе с окружающей техногенной средой.