На следующее утро девочки объели ореховое деревце подчистую, а ты стоял и смотрел на них, заложив руки за спину. Со злости Глот в тот же день погрузил в свое оранжевое авто несметное количество багажа. Уже заведя мотор, он выбросил мне из открытого окошка ключи и прокричал:
— Доместик придет убрать в доме. Ты впустить его в château, о'кей?
Я чуть подсластила его кислый отъезд тем, что ровно один раз махнула ему рукой. Когда машина скрылась из виду, я отперла дверь замка и вошла в большой дом на полсекунды раньше чем ты.
— Ого! — воскликнула я, разъярившись, а потом мы уже оба принялись оглядываться, не веря своим глазам.
— Уму непостижимо!
На деревянном столе нашему взору предстал абсурдный натюрморт из кучи надкусанных ломтей булки, едва начатого шоколадного торта, недопитых бутылок вина, открытой баночки гусиного паштета, недоеденных киви, разрезанного пополам ананаса и еще множества других продуктов. Здесь и там валялось штук пять наших сыров, пожалуй, из-за них я и разозлилась больше всего, потому что Глот брал их у нас просто так, как землевладелец берет оброк с крепостных. Почти на всех головках были следы его зубов, но ни одну он не доел до конца. Тут же стоял кувшин с молоком наших нэнни, потому что Глот был готов есть и пить все подряд. «Если смешать с медом, получается изысканный напиток», — говорил он всякий раз, когда приходил к нам за молоком.
— И Доминик за пару грошей придет все это убирать, — сказала я тебе, качая головой. Я погрузила указательный палец в шоколадный крем, облизала, потом проделала в креме вторую борозду, еще глубже. Ты решительно подошел к холодильнику, открыл его и вытащил ящик для фруктов. Одной рукой сунул в рот редиску, другой взялся за огурец, который стек по пальцам кашицей. И в этот момент, именно в этот момент дверь кухни распахнулась. Глот забыл свои таблетки от печени, он не сможет обойтись без них в Париже.
С Домиником-Доместиком мы подружились. Мы помогли ему справиться с остатками еды и все убрать; после истории с посадкой деревца ты, «Йойо», сделался его любимцем, и он стал регулярно приходить к нам за сыром. Покупал не больше одной головки зараз, потому что знал цену деньгам. Обычно мы угощали его чаем, потому что он любил посидеть в привычной обстановке своего прежнего дома и, болтая без умолку, повспоминать о том времени, когда он здесь жил. И еще он любил перечислять твои достоинства: ты был такой умный, здоровый и трудолюбивый, после отъезда Питера стадо стало выглядеть более ухоженным и так далее и тому подобное. Меня не столько занимали его рассказы (иногда я просто не разбирала его французскую речь), сколько интриговал его голос. Он говорил высоким женским голосом, таким, каким, по моим представлениям, должны говорить евнухи, с той разницей, что его кастрировали как бы не до конца. Если он хотел что-то подчеркнуть, то звук посреди предложения вдруг опускался от сопрано до баритона, от высокого писка до низкого и полного звука, а если что-то было для него по-настоящему важным, он мог только хрипло шептать. Но начинал он обычно на высоких нотах, а смех его звучал как визгливое иканье. Доминик был самым бесполым существом, какое я встречала, его можно было сравнить лишь кое с кем из наших рогатых девочек, но те обладали куда менее смирным нравом. Перед домиком, где он теперь жил, был симпатичный садик с дикими цветами, и я никогда не забуду его реакцию, когда я купила на рынке ему в подарок луковицы гладиолусов, целый мешок. Он заглянул в него с любопытством и, счастливый, воскликнул: