– Наверное, какой-то малыш ушел в лучший мир. Какая-нибудь девчушка или мальчуган, – сказал Джозеф.
– Куда они несут… ее?
Ее! Мари не даже не задумалась, почему из двух вариантов она выбрала именно женское местоимение. Она будто уже отождествляла себя с этим крошечным кусочком разложения, упакованным в посылочный ящик, как недозрелые фрукты. Это ее несут, зажатую в кромешной темноте, как косточка в персике, и руки отца нежно и твердо касаются ее гроба, но изнутри это не видно и не слышно. Там, внутри, – только ужас и тишина…
– На кладбище, естественно. Куда же еще? – сказал он, и эти слова вылетели у него изо рта так же небрежно, как сигаретный дым.
– Не на то кладбище? – вглядываясь в него, переспросила она.
– Ну, ты же знаешь, в этих городках бывает только одно кладбище. Обычно они не тянут с похоронами. Думаю, девчушка умерла всего несколько часов назад.
– Несколько часов… – Мари отвернулась – голая, жалкая, с мокрым полотенцем в поникших руках. И двинулась к своей кровати. – Неужели… Всего несколько часов назад она была еще жива, и вот теперь…
Джозеф продолжил за нее:
– Теперь ее срочно несут на холм. Неподходящий здесь климат для покойников. Жара, бальзамировать нечем. Вот и приходится спешить.
– На то самое кладбище… Какой ужас… – отрешенно проговорила она.
– А, ты про мумии, – сказал он. – Да будет тебе расстраиваться.
Сидя на кровати, Мари машинально разглаживала полотенце у себя на коленях. Глаза ее выглядели не более зрячими, чем коричневые соски ее грудей. Она не видела ни Джозефа, ни комнаты. Щелкни он сейчас пальцами, кашляни – она даже не вздрогнула бы.
– Они ели фрукты на ее похоронах и смеялись, – сказала она.
– Путь до кладбища неблизкий, да еще все время в гору.
Мари вздрогнула. Дернулась, словно рыба, которая заглотила крючок и пытается освободиться. Затем бессильно откинулась на подушку. Джозеф посмотрел на нее долгим взглядом. Это был особый взгляд – каким обычно разглядывают плохую скульптуру. Холодный, придирчивый и в то же время равнодушный… Ну да, конечно, его рукам знакомы все изгибы ее полнеющего и дряблого тела. И это уже далеко не то тело, с которого он начинал. Оно уже не подлежит восстановлению. Словно скульптор случайно пролил на упругую глину воды, превратив ее в бесформенную массу. И теперь, сколько ни отогревай ее в руках, сколько ни пытайся выпарить влагу, прежней ей уже никогда не стать.
Да и откуда взяться теплу? Ведь лето – их лето – давно прошло. Теперь безжалостная вода въелась в каждую клеточку ее тела, отяжелив груди, заставив обвиснуть кожу.