.
Утром Джозеф вышел на разогретый солнцем балкон и, опустившись на колени у решетки, нацелился сквозь прутья своим маленьким Box Brownie[64]. Позади него, в ванной, журчала вода, и оттуда раздался голос Мари:
– Что ты там делаешь?
– Снимаю, – пробурчал он.
Она переспросила еще раз. Щелкнув затвором, он поднялся на ноги, перевел кадр, прищурился и сказал:
– Сфотографировал городскую площадь. Эти придурки орали там всю ночь. Я лично не спал до полтретьего. И угораздило же нас приехать в день, когда в местном «Ротари»[65] попойка…
– Какие у нас на сегодня планы? – спросила она.
– Идем смотреть мумии, – сказал он.
– О господи… – сказала она.
Последовало долгое молчание.
Он вошел в комнату, положил фотоаппарат и прикурил сигарету.
– Ну, если ты не хочешь, я сам поднимусь на холм и осмотрю их один, – сказал Джозеф.
– Да нет, – замялась она, – лучше уж я пойду с тобой. Только я все думаю – на что они нам? Такой милый городок…
– Смотри-ка! – вдруг воскликнул он, заметив что-то краем глаза.
В несколько шагов он снова оказался на балконе и замер там. В руке у него дымилась забытая сигарета.
– Иди же сюда, Мари!
– Я вытираюсь, – сказала она.
– Ну давай побыстрее, – не унимался Джозеф, а сам как зачарованный смотрел куда-то вниз, на улицу.
За спиной у него послышался шорох, который принес с собой аромат мыла, только что вымытого тела, мокрого полотенца и свежего одеколона. Рядом с ним стояла Мари.
– Не двигайся, – сказала она, – я спрячусь за тебя и буду выглядывать. А то я совсем без всего. Что там?
– Смотри! – воскликнул он.
По улице двигалась какая-то процессия. Возглавлял ее мужчина, несущий поклажу на голове. За ним шли женщины в черных ребозо[66] (которые прямо на ходу зубами сдирали шкурки с апельсинов и сплевывали их на мостовую), около них – дети, перед ними – мужчины. Некоторые ели сахарный тростник, вгрызаясь в его кору, пока та не начинала трескаться – и тогда они кусками отламывали ее, чтобы добраться до вожделенной мякоти и высосать сок из всех сухожилий. Всего их было человек пятьдесят.
– Джо, – сказала Мари, взяв его за руку.
То, что первый мужчина нес на голове, не было обычной поклажей. Это был сверток, накрытый серебристым шелком с бахромой и украшенный серебряными розочками. Мужчина бережно придерживал его одной смуглой рукой – а другой размахивал при ходьбе.
Это были похороны, а маленький сверток – гроб.
Джозеф покосился на жену.
Ее лицо стало цвета свежего парного молока. Сердце ее словно скатилось в какую-то пустоту внутри нее самой, заодно втянув розовый цвет со щек, оставшийся после ванны. Она стояла, крепко ухватившись за балконную дверь, и не отрываясь смотрела на идущих людей, и видела, как они едят фрукты, и слышала, как они тихо разговаривают и тихо посмеиваются. Она даже забыла, что она голая.