– А вы знали, что она страдает каталепсией?
– Ее сестры знали. Но на этот раз они подумали, что она действительно умерла. А хоронят у нас быстро – климат-то жаркий…
– Ее похоронили через несколько часов после ее «смерти»?
– Si, как и всех. И никто бы даже не узнал о том, что с ней произошло, если бы год спустя ее сестры не отказались заплатить ренту. Им пришлось поберечь деньги на другие покупки. Ну вот, мы и выкопали гроб. Достали его, сняли крышку и заглянули внутрь…
Мари смотрела во все глаза.
Эта несчастная проснулась под землей. Она истошно визжала, билась в своем гробу, царапала крышку, пока не умерла от удушья – прямо в этой вот позе, с руками, вскинутыми к лицу, с разинутым ртом, с выпученными от ужаса глазами…
– Обратите внимание на ее руки, сеньор, и сравните их с руками других, – сказал смотритель, – у тех пальчики гладкие, все равно как розанчики. А у этой… Скрюченные, растопыренные – сразу видно, что она пыталась выбить руками крышку!
– А может, это просто трупное окоченение?
– Уж поверьте мне, сеньор, трупное окоченение не выдавливает глаза. В трупном окоченении люди не колотят по крышкам гробов. И не кричат, и не выворачивают себе ногтей, сеньор, и не вышибают локтями боковые доски, чтобы получить хоть глоток воздуха. Si, senor, у других тоже разинуты рты – как будто все они кричат. Но это только потому, что им не ввели бальзамирующее вещество. Их «крик» всего лишь от сокращения мускулов. Тогда как вот эта сеньорита, si, ей досталась поистине muerte horrible (ужасная смерть).
Еле волоча ноги, шаркая туфлями, Мари подходила то к правой стороне, то к левой. Тела были голые – одежда уже давно сшелушилась с них, как сухие листья. Полные груди женщин походили на куски подошедшего теста. Тощие бедра мужчин напоминали об узловатых изгибах увядших орхидей.
– Мистер Гримасоу и мистер Разиньрот, – сказал Джозеф и наставил объектив фотоаппарата на двух мужчин, которые словно бы мирно беседовали – рты их были приоткрыты на полуслове, а руки застыли, жестикулируя по поводу какой-то давно истлевшей сплетни.
Щелкнул затвор. Джозеф перевел кадр и наставил объектив на другое тело. Снова щелкнул затвором, перевел кадр и перешел к следующему.
Восемьдесят один, восемьдесят два, восемьдесят три… Отвалившиеся челюсти… Высунутые, как у дразнящихся детей, языки… В круглых глазницах – воздетые к небу карие очи с бледными белками… Острые, как иглы, волоски искрами вспыхивают на солнце, впиваясь в губы, щеки, веки, брови. Островки волос на подбородках, на груди и на чреслах. Сухая пергаментная кожа, натянутая, как на барабане… Плоть, похожая на опару… Необъятные женщины – смерть расплющила их, превратив в жирную, бесформенную массу. Их безумные волосы торчат во все стороны, наподобие разоренного гнезда. Виден каждый их зубик – у них прекрасные зубы. Восемьдесят шесть, восемьдесят семь, восемьдесят восемь… Глаза Мари уже убегали вперед по коридору. Быстрее! Не останавливаться! Девяносто один, девяносто два, девяносто три! Вот мужчина со вспоротым животом – дыра такая огромная, что похожа на древесное дупло, в которое Мари бросала любовные письма, когда ей было лет одиннадцать. Заглянув в него, она увидела ребра, позвоночник и тазовые пластины. И снова – сухожилия, пергаментная кожа, кости, глаза, обросшие подбородки, застывшие, словно в изумлении, ноздри… Вот у этого разорван пупок – будто его кормили с ложечки пудингом прямо через живот. Девяносто семь, девяносто восемь! Фамилии, названия городов, числа, месяцы, безделушки…