– Элис, – сказал он, почти вслепую пробираясь к двери.
Самолет полетел на запад, и появилась Калифорния, и там, в крутящихся кругах металлических пропеллеров, уже вибрировала материализация лежащей в постели Элис и доктора Джефферса, стоящего в солнечном свете у окна. И нереальность происходящего (которую ощущал Лейбер с каждым шагом его ватных ног в сторону дома) становилась все более и более реальной, и когда он наконец добрался до кровати Элис, стала уже абсолютно неотвратимой.
Никто не произнес ни слова. Элис слабо улыбнулась. Потом Джефферс что-то сказал, но до Дэвида ничего не доходило.
– Твоя жена – слишком хорошая мать, Дэви. Она больше беспокоилась о твоем ребенке, чем о себе…
На щеке Элис два раза дрогнул мускул.
Она начала говорить. Сейчас она говорила все так, как положено говорить матери. В ее голосе не было ни гнева, ни страха, ни отвращения. Во всяком случае, доктор Джефферс ничего не уловил. Впрочем, он и не пытался.
– Ребенок не засыпал, – сказала Элис. – Я думала, он заболел. Он просто лежал в своей кроватке с открытыми глазами. А ночью начинал плакать. Очень громко. Плакал всю ночь, и опять всю ночь. Я не могла его успокоить. И не могла уснуть.
Доктор Джефферс кивнул.
– И довела себя до пневмонии. Сейчас она на сульфамидных препаратах, слава богу, опасность миновала.
Лейберу стало плохо.
– А ребенок, что с ним?
– Бодр, как всегда. И здоров как бык.
– Спасибо, доктор.
Доктор попрощался, спустился по лестнице, еле слышно открыл входную дверь и вышел. Все время, пока он уходил, Лейбер стоял и прислушивался, чтобы убедиться, что он действительно ушел.
– Дэвид!
Он повернулся на ее шепот.
– Это опять ребенок, – сказала она, – я очень стараюсь убедить себя, что все хорошо, что это просто я – идиотка. Но ребенок знал, что я слабая после больницы. Поэтому он и плакал ночами. А когда не плакал, вел себя как-то странно тихо. Я точно знаю – если бы я включила свет, он опять лежал бы там и… смотрел на меня.
Лейбер внутренне содрогнулся. Он вспомнил, как он сам увидел ребенка, когда тот лежал и не спал в темноте – не спал глубокой ночью, когда все младенцы обычно спят. Но он поспешно отогнал эту мысль. Это было уж совсем какое-то безумие.
Элис продолжала:
– Я хотела убить ребенка, Дэвид. Да, хотела. Прошел всего час, как ты уехал, и я вошла в его комнату и схватила его руками за шею. Стояла и держала. Но не смогла. Потом положила одеяло ему на лицо, перевернула его на живот, прижала и так оставила. А сама убежала.
Он пытался остановить ее.
– Нет, дай мне закончить, – хрипло сказала она, глядя в стену, – когда я выходила из его комнаты, я думала, что все будет нормально. Младенцы же часто умирают от удушья. Никто ничего не узнает. Но когда я вернулась посмотреть на него мертвого… Дэвид, он был жив! Да, жив, он перевернулся на спину, был живой, улыбался и дышал. И после этого я уже не могла к нему прикасаться. Я оставила его там и больше к нему не заходила. Не кормила, не смотрела на него и ничего с ним не делала. Может быть, за ним ухаживала домработница. Я не знаю. Все, что я знаю, – это что его плач не давал мне уснуть, и я всю ночь думала и ходила по комнатам. И что теперь я больна, – она почти закончила. – А ребенок лежит там и обдумывает, как ему лучше меня убить. Каким способом проще. Потому что он знает, что мне про него все известно. Я не люблю его, между нами нет никакой защиты и никогда больше не будет.