Остров на Птичьей улице (Орлев) - страница 72

– А гимн тоже будет? – спросил я.

– Ты что, не знаешь?! – Он даже сел от удивления.

– Не знаю. Мама ничего не говорила. А что?

Он начал шёпотом петь. Я уже слышал эту мелодию раньше. Мама иногда пела мне её перед сном.

Утром я проснулся рано-рано от рёва автомобильного мотора и опять запаниковал. Через несколько мгновений раздался громкий визг тормозов. Так обычно ездили гестаповцы. Но звук шёл не из гетто, а с польской улицы.

Я аккуратно перелез через Хенрика. Он тяжело дышал во сне. Я открыл одно из вентиляционных отверстий. Машина остановилась у дома напротив. За девочку я не беспокоился. Но вот доктор… Они вбежали в дом. Двое. Третий остался в машине. На них была форма гестапо. Кто-то донёс? Всегда одно и то же. Доносчиков надо убивать ещё до войны. Только, к сожалению, никогда нельзя заранее знать, кто окажется доносчиком.

Они вывели доктора во двор, вышли из ворот на улицу и втолкнули его в машину. На нём был плащ, но я заметил пижамные штаны, которые виднелись из-под плаща. Было странно видеть его без докторского чемоданчика с инструментами. Впервые на моей памяти. Без чемоданчика он казался другим человеком.

С того самого дня занавески в окнах напротив были всё время задёрнуты. Жена врача тоже исчезла, больше я никогда её не видел. Я только надеялся всем сердцем, что это не из-за меня. Не из-за Хенрика. Просто немцы время от времени ловили людей из польского Сопротивления – так же, как и евреев.

Хенрик болел. Ему становилось всё хуже. Причём не из-за раны, рана как раз заживала хорошо. И он мог двигать рукой, почти не чувствуя боли. Он просто болел какой-то болезнью, может, тифом или чем-то таким. Часто впадал в забытьё. Иногда он просыпался, смотрел на меня и не видел, или я двоился у него в глазах, или же он меня совсем не узнавал. Ночами он начал бредить, громко разговаривая во сне. Это было страшно. Я пытался прикрыть ему рот рукой или пробовал разбудить его. Но это не помогало, он не просыпался. Потом он на какое-то время замолкал. Я боялся спать. Я всё время готовил ему чай и менял влажную повязку на лбу. И ещё кое-что мне приходилось делать, для чего мне пришлось набрать в соседнем доме разных тряпок, – пока Хенрик болел, он всё время ходил под себя. Так продолжалось три недели. Наконец он хоть и медленно, но стал выздоравливать. Он ослабел и был хилый и вялый, как муха. Едва мог говорить. Но хотя бы эта возня с тряпками закончилась, у него теперь было достаточно сил, чтобы справляться с этим без меня. Иногда он вдруг обнимал меня и тихо говорил какие-то добрые, хорошие слова: о том, что я его спас, что я герой… Я от этого очень смущался. Конечно, я его спас, но зачем всё время об этом говорить?