Но сейчас я наконец-то мог позволить себе не верить и сомневаться. Потому что это был он, мой папа. Там. Наверху.
Я заставил себя встать. Я заставил себя идти. Я выбрался из дыры на поверхность, не заботясь о том, чтобы не шуметь. Они оба вскочили. Не от страха, просто от неожиданности.
– Тут ребёнок, – сказал первый.
Он тоже был большой и широкоплечий, как папа. Оба они были одеты в короткие меховые куртки и сапоги. Как деревенские. На головах у них были меховые шапки. Папа не мог меня сразу узнать. По крайней мере пока на глаза у меня была надвинута кепка. Но мне было трудно поднять руку, чтобы снять её. Меня душили подступившие слёзы. Это чувство уже было мне знакомо. Я боялся сдвинуться с места, потому что знал: одно движение – и плотину прорвёт ещё до того, как я окажусь рядом с ним.
– Алекс.
Он не крикнул. Просто сказал это каким-то странным голосом, каким говорят, когда вдруг сталкиваются с мертвецом.
– Папа.
Вообще-то здесь наступает конец моей истории. Но я не могу удержаться и не рассказать вам, как я спустил свою верёвочную лестницу на глазах у папы и его товарища. И с каким изумлением они смотрели на это, не веря тому, что видят. А ещё я рассказал им о стрелках, которые я придумал нарисовать на земле так, чтобы никто не обратил внимания. И о других моих рисунках: о двух линиях-границах, за одной из которых нельзя стоять в полный рост, а за другой – уже нельзя даже сидеть на корточках. Потом я показал им своё укрытие и пересказал всю историю с самого начала. Как я сюда попал, как поначалу жил в подвале, ничегошеньки не зная о бункере. Рассказал, как Грины не хотели отдавать мне нашу еду и как семья Марты забрала у меня то, что я нашёл. Вернее, то, что нашёл Снежок. Я рассказал про польских мальчишек и про каток. О Стасе. О пане Болеке и о докторе. И про мерзкого Янека. И про Фредди с Хенриком. И ещё – про доску, которую я должен вставить в окно наискосок, если мне понадобится помощь.
Мы сидели внутри. Папа уже знал, что в нашем бункере никого не осталось. Он успел там побывать. В шкафу было немного тесно. Я приготовил им «чай», и они пили его с кусковым сахаром вприкуску. Потом каждый из них съел по сухарю с повидлом. Я показал им склад наверху, в котором уже ничего не было, и рассказал, как обвалился верхний пол.
– Удивительно, что он вообще до сих пор держится, – сказал папа.
– Ты это, не каркай! – сказал его товарищ.
Папа никак не мог успокоиться. Он всё время смотрел на меня, рассматривал, вглядывался в моё лицо. Неужели я так изменился? Времени-то прошло совсем мало. Месяцев пять всего. Наверное, я немного подрос. И всё. Что ещё может быть? Папа сказал, что я был ребёнком, а теперь у меня лицо мужчины. Тут он ошибался, конечно. У меня ещё даже усы не начали расти. И голос не думал пока ломаться.