Как раз в то время, когда мы, устав от прогулок, собирались заняться-таки трудами, то есть променять лесное уединенье на уединенье в комнате, на несколько дней в гости приехал кузен Матье.
– Лейбниц – твоя книженция? Погоди, ты ведь в следующем году идешь только в третий? И уже занялся философией? Ты в этом ничего не поймешь. Бери-ка лучше ракетки и айда играть!
И в самом деле, мы дважды прочли «Монадологию» и не особо что поняли. Жалко, в книге нет пояснений. Мы сильно приуныли. Стало быть, это правда, нужно переходить из класса в класс, «двигаясь постепенно», и нет никакой возможности освоить программу средней школы пораньше, и, несмотря на сильнейшее желание, следует соблюдать последовательность. При виде «Монадологии» мы залились румянцем и убрали ее подальше в библиотечный шкаф.
Но вскоре все начали готовиться к поездке в Ля-Бурбуль… Почему всегда радостно уезжать из дома? Мы любим родителей, и они, вне сомнений, лучше большинства остальных. Они люди благовоспитанные. (Кто же тогда напишет книгу о родителях невоспитанных?) Почему же тогда сжимается сердце, когда мы возвращаемся? Все кажется нам таким красивым, таким роскошным за пределами дома. Даже бульон в привокзальных буфетах, который папа зовет «отвратным», кажется вкуснее того, что подают за семейным столом. Наверное, это какая-то дурная наклонность, которую следует нам пресечь…
Натурально, нам следовало вновь побывать в Ля-Бурбуле, увидеть белую главную улицу, идущую параллельно потоку, и парк, в котором возле каждой дорожки шумит чистый ручей, и зеленый холм, покрытый крапинами черных скал, похожий на уменьшенную копию горы, но все же довольно высокий, чтобы прогуливающиеся по склонам казались снизу карликами, мы даже придумали когда-то особую страну, которая называлась Холм Карликов.
Затем несколько дней нам казалось, что мы влюбляемся в маленьких иностранок, сидящих за соседним столиком в гостиничном ресторане: у них были розовые загорелые щечки, косы красного золота и коротенькие юбочки. Весь вечер они играли в саду в волан, громко считая удары ракеток, так что мы, слушая их, научились считать до шестнадцати на неведомом языке, может быть на английском или же шведском, в точности неизвестно… Эти ощущения продолжались до того дня, когда в казино устроили детский бал и мы танцевали с Соланж, дочерью графини, что была столь любезна и весела. Мы позабыли тогда о красотах Севера, став рабом светлых глаз и нежной улыбки француженки. Но маме не нравилось смотреть, как мы играем с Соланж, она едва ответила на приветствие графини и запретила нам садиться в экипаж этой дамы, когда мы с Соланж собирались на пикник у салона Мирабо. Мы слышали, как гостиничные постояльцы говорили о Соланж и ее матери: «Вокруг них все сразу пустеет», и мама, когда мы ее спросили, ответила: