– Мой милый, эта дама не комильфо.
А Соланж была тоже не «комильфо»? Мы этого никогда не узнаем. Она была рослой, немножко бледной, светлой, с волосами такими тонкими, что, когда мы с ней танцевали, какая-нибудь прядь от малейшего дуновения задевала о наше лицо, и нам казалось тогда, будто мы в лесу коснулись вдруг паутинки. Говорила она как взрослая; и однажды, беседуя с ней, мы заметили, что она, прикрыв лицо веером, улыбается другим мальчикам. Краска бросилась нам в лицо. Она догадалась, что мы увидели, и засмеялась. Тогда, не говоря ни слова, мы внезапно ее оставили. Накануне она объясняла нам, что мама одевала ее только в белое[12] и что даже зимой она носила все белое. Только зимой это были платья, шерстяные пальто и шелковые чулки. От туфелек до ленточки в волосах – все белое, за исключением, объясняла она, подвязок, те красно-синие. Это цвета их покровителя, точнее, цвета скаковых лошадей у него в конюшне. И добавила, что мама носит такие же.
После Соланж мы полюбили маленькую торговку цветами, что бегала босиком за экипажами курортников. При нашей истоме это оказалось истинным благом, ибо для нас было решительно невозможным войти с ней в какие-либо отношения. Видеть ее два-три раза на дню, кидать ей все наши монетки и представлять затем вереницу всевозможных приключений, в конце которых, став взрослыми и сильными, мы сочетались с ней браком в Нотр-Даме или Реймсском соборе, – вот все, что мы могли для нее сделать. Любовь эта казалась простой и легкой, защищен ной от всякого разочарования, не посягавшей ни на какие иные привязанности, занимавшие нас со второго дня пребывания в Ля-Бурбуле, иначе говоря – преходящей. Подводя черту, можно сказать, что все увлечения игравшими в волан малышками, светловолосой Соланж и торговкой цветами были второстепенными эпизодами пребывания в Ля-Бурбуле, посвященного внимательному, всепоглощающему и любовному изучению парковых ручейков.
Затем мы принялись мечтать о возвращении в дом нашего детства, о том, чтобы вновь очутиться в тишине лесов и лужаек. Полдень там наступает в молчании. А в Ля-Бурбуле полдень ознаменовывался колокольным звоном, народу на улице не было, но отовсюду доносился разного рода шум, гремела посуда, накрывали столы в больших светлых залах, под полуопущенными веками навесов и бахромчатых занавесей.
Здесь же лишь бьют часы, долетает веселый их звук откуда-то с кухни и раздается тихий, тоненький звон в прохладной гостиной. Мы не знаем, чем же заняться. Ручей, прогулки по лесу случились совсем недавно, так что нам хотелось заняться чем-то иным. Мы уже свыклись с каникулами, и они начинают казаться нам действительно