Мы должны были приступить к работе вечером в день приезда. Однако надлежало вновь познакомиться с домом, вновь оглядеть все вещи, что говорят нам о временах далеких, о давнишних каникулах, об учебе еще до коллежа и о любви, что предшествовала дружбе. Мы должны были пробудить нашу спальню (она проснулась внезапно, мы даже вздрогнули от того, как скрипел пол). Мы еще раз послушали длинную историю, нашептываемую ветром в комнатах, которые не могли вот так сразу свыкнуться с нашим присутствием, и мы отыскали в прожилках каминного мрамора узкий Лик, что глядел на нас с печалью и укоризной. Мы почти его позабыли, а он ни о чем не забыл и начал рассказывать о последних летних каникулах и тех, что были до них, и о зимах «времен минувших» с их простудами и отварами, новогодними подарками, запахом мандаринов и вкусом засахаренных каштанов; и об игрушках, что были когда-то новыми; и о собачках, что уже умерли; и о долгих путешествиях с Мунго Парком и детьми капитана Гранта; и об играх с детьми из соседних поместий – с Веселой Марией, которую хотели напугать в сумерках в прихожей, с сероглазой Франсиной, той Мрачной Франсиной, которой было семнадцать и она все заставляла нас искать ее наплечник.
Дальше Лик говорил о лесах, он вспомнил заброшенный карьер, который мы обнаружили однажды утром, уйдя далеко от дома, в глубине лощины, где тек ручей, мы едва могли его разглядеть, однако свет от воды освещал всю представшую перед нами картину, в которой терялась древняя дорога – след человека исчезнувшей цивилизации, – стиравшаяся от времени, почти уже незаметная. Кто знает? Быть может, тысячи лет назад в лесах была погребена целая деревня… Однако, несомненно, под высокими деревьями еще виднелось негритянское поселение – Тимбукту, – там высились четыре огромных муравейника, и мы, свернув по тропинке, глядели на их темные купола.
Прошло уже много времени, чтобы отправляться в путь в тот же день. Но на следующее утро, как только на пороге старого дома явилось солнце, мы распахнули дверь и медленно сошли по ступенькам крыльца, пораженные тишиною в полях и ясностью неба.
Возле малого неподвижного черного родни ка, к которому нет тропинки и на который натыкаешься случайно среди извивов мелколесья, где он лишь блик, отраженье листвы, ворохами шуршащей под самым небом, мы наконец познали уединенье. Вероятно, мы столько радовались каникулам по той причине, что остались с семьей. Разве могло быть иначе? Но отчасти веселость наша происходила еще от того, что мы могли наконец побыть одни. Почему же тогда мы стараемся поменьше оставаться с родителями, когда мы дома? Почему боимся дать себе волю и рассказать им о том, что происходит в коллеже? Потому ли, что нас учит опыт прежних горестей и досады? В занимательных газетах встречаются шутки о «несносных детишках», но отчего нет там шуток о «несносных родителях»? Может быть, оттого, что они в самом деле несносны… Однако тут есть еще кое-что: со временем человек отказывается говорить, объяснять, что с ним на самом деле. У нас осталась масса воспоминаний о жизни в коллеже, которые не имеют ничего общего с воспоминаниями родителей, кажется, они позабыли о собственном детстве… И постепенно мы поняли, что эта часть нашей жизни, уже давнишняя, которую мы прожили возле них, под их наблюдением, на их руках, была для них столь же чуждой, как и наша жизнь в коллеже, у них о том своя версия, во всем разнящаяся с нашей собственной. Кажется, они нас и вовсе не знают. Они рассказывают чужим людям анекдоты из нашего совсем раннего детства, в которых мы не узнаем ничего из того, что сохранили наши собственные воспоминания. Они нас оговаривают. Порой даже кажется, они приписывают нам слова, которые позаимствовали из детских книжек. И тогда нам стыдно перед людьми, но, поскольку мы по природе трусливы, мы сами над собой потешаемся вместе со взрослыми. К счастью, мы знаем о том, что таим лишь для себя, и оно нас утешает и мстит за нас: