», и далее: «Под редакцией М.М. Составлен учениками четвертого класса парижского коллежа X., учениками лицея Людовика Великого и учениками лицея Нанси». В предваряющем книгу списке были бы указаны фамилии лучших учеников: «Главные составители: М.М…» Мы бы прочли там свою фамилию. Нашу фамилию, напечатанную в книге!
Мы выполнили задание по ботанике и сразу же принялись размышлять над темой сочинения по французскому: «Спор с Ламартином о творчестве Лафонтена»…
Ламартину хватило смелости написать, что он не одобряет традиции давать детям читать и учить наизусть басни Лафонтена. Узнав об этом, все мы обрадовались: наконец-то кто-то встал на нашу сторону против великих. Теперь мы должны были не просто согласиться с Ламартином, но и привести определенные доводы в его пользу, припомнить все, что прочитали, и разгромить «Басни» при помощи блистательных «Раздумий» и «Созерцаний». К сожалению, аргумент, выдвигаемый поэтом против автора басен, – аргумент человека также великого: басни Лафонтена безнравственны, сердца детей из-за них черствеют, они умерщвляют самые отважные иллюзии. А нам-то что? По нашему мнению, самый большой недостаток басен Лафонтена – это отсутствие в них поэзии. Прежде всего, мы не сразу поняли, о чем там речь: «лев», «пес» – какой лев? какой такой пес? Львы есть в Ботаническом саду; собаки – те вообще все разные: Динь Сумасшедший, Брут Страшный, умная малютка Джипси. Нету никакого такого льва «в общем» или собаки «в целом». Дальше, все эти беседующие друг с другом звери, занятые вроде как теми же вещами, что взрослые, – это кто? – люди, переодетые зверями или звери, которым приписывают человеческие мысли и страсти?
В любом случае, это не звери, конечно, их так назвали, но нам их никто не показывал. Можно подумать, что и сам автор басен никогда их не видел. А еще в конце каждой басни есть мораль, какие-то плоские и обыденные рассуждения, производящие впечатление, что все сказанное ранее говорилось лишь для того, чтобы к ним подвести, словно это теорема, заканчивающаяся словами «что и требовалось доказать». Если б были в них хотя бы какая-нибудь ритмичность, какой-нибудь различимый темп, перекличка звуков, прекрасный хоровод рифм… Вовсе нет! Только покажется, что поэт двинулся в эту сторону, как он сразу неуклюже валится в какой-то обрыв. И как после великих хоров Ламартина выносить это терпкое соло на дудке?
Почему романтичный мастер ничего не сказал об этом, прибавив, что он – Альфонс де Ламартин – наделен гораздо большим талантом, нежели Жан де Лафонтен? А если бы кто сомневался, он воззвал бы к суду наших школьников. Зачем выдумывать какие-то обвинения в безнравственности? Они скорее как-то примиряют нас с Лафонтеном. Мы так торопились стать взрослыми мужчинами, чтобы никто за нами не приглядывал, чтобы нас наконец то хоть немного принимали всерьез, что аж заждались, когда же сердца наши очерствеют и иллюзии упокоятся. Что же до безнравственности, то она у Лафонтена была такой же скучной, как и его поэзия, поскольку даже в самом безнравственном своем сочинении, в своих «Сказках», которые мы читали тайком, был он каким-то неприятным, невразумительным, до крайности путаным и, несмотря на все потуги, отнюдь не смешным.