Мы сами как таковые были еще более замкнутыми, еще более «трудными», еще более беспомощными перед взрослыми, нежели большинство наших сверстников. Те умели поставить себя так, чтобы их воспринимали всерьез. У них хватало сноровки и уверенности в себе; у них было ясное ощущение положения в обществе: все сразу же видели, что это наследники своих родителей. Мы же, мы до такой степени были в себе не уверены; мы не придавали значения тем условностям, что приняты среди взрослых; и мы столь мало старались понять их, что даже не утруждали себя войти с ними хоть в какие-то отношения. Глядя на нас, трудно поверить, что мы относимся к лучшим ученикам знаменитого коллежа столицы; порою даже казалось, что мы вышли из какого-нибудь захолустного сиротского приюта. Выполнив то немногое, что требовали от нас правила приличия, которым нас обучили, мы замыкались в себе, и не было никакой возможности вытащить из нас хоть слово. Даже если говорили о чем-то, что нам нравилось – о геологии, например, – мы мгновенно забывали обо всем, что знали и, не прекословя, слушали всякий вздор, который несли взрослые, по привычке рассуждая о теории катастроф. Что же касается поэзии, о ней мы вообще не говорили ни слова – это была тайна настолько же священная, как и тайна дружбы.
Но иногда, время от времени, когда мы замечали, как наши повадки отвращают от нас других, как нас недооценивают, мы пытались предстать в чуть более выгодном свете. Тогда мы демонстрировали знания, почерпнутые из школьных учебников, или же, понимая, какое значение взрослые придают деньгам, принимались говорить о папиных владениях, лошадях, автомобилях и родительской прислуге. Мы достигали при этом таких успехов, что выглядели то маленьким педантом, то сынком разбогатевшего лавочника. Решительно, мы не умели жить. До такой степени, что сами испытывали отчаянье. И чувствовали себя такими несчастными, что быстро возвращались в свои укрытия – к любви и поэзии (других авторов). В самом деле, мы могли жить счастливо лишь рядом с возлюбленным нашим другом или в во-обряжаемом обществе исполнителей серенад и их очаровательных слушательниц.
Когда сгустился первый осенний туман, мы были уже в поезде, мчавшем нас все ближе к коллежу. Мы уехали, не успев взглянуть лишний раз на ручей и позабыв попрощаться с Ликом. Поезд летит, отодвигая линию горизонта, вспарывая леса, крича на всю Францию, закутанную туманами, мечтательную, торжественную. Прощайте, деревенские пейзажи, как хорошо, но вместе с тем и грустно вас покидать. Мы часто вспоминаем о вас в городе, где нет ни одного уголка настоящей природы. Мы будем представлять вас под ноябрьским небом, в январских снегах. Если б только могли мы внезапно вернуться, чтобы взглянуть на вас зимней ночью… Ой, мы забыли коробку с цветными карандашами. Ну и ладно, купим завтра утром около Лувра другую. Есть еще кое-что, о чем мы забыли, но на этот раз уже специально, – два-три задания, которыми по глупости занимались во время каникул. Вернувшись, никто никогда не сдает заданий преподавателю, а тот никогда их не спрашивает. Сдать задания, полученные на каникулы, означает желание сделаться лучше других, стать «любимчиком», а к этому все плохо относятся. Конечно, если какой-нибудь простак все выполнит и принесет в коллеж, их у него выхватят и будут скандировать: «По-зор! По-зор!» Тогда могут вмешаться взрослые, и те похоронят задания согласно обычаю. Для этого они устроят целое шествие, пойдут вереницей по двору, напевая: