Опустили его в глину и зарыли, закопали
за безумные деньжищи на
кладбище, на кладбище…[21] И мы сами будем идти за ними в процессии, стараясь кричать погромче, поскольку мы уже из третьего.
При мысли о друге сердце колотится… Если бы он был здесь, рядом с нами, на скамейке вагона… Путешествовать с ним, посетить вместе с ним его края, которые так далеки отсюда, что нам приходится рассматривать почтовые марки на письмах, идущих целых полтора месяца, лишь тогда мы можем себе уяснить, что добраться до него все-таки можно и, вероятно, однажды мы соберемся его проведать… Да, отыскать его там, повзрослевшего, возмужавшего; сказать, что мы его не забыли; отыскать наше детство в его улыбке, когда сам он стал уже гораздо серьезнее; погулять вместе с ним по улицам его родного города, у которого такое сладостное название и о котором мы столько мечтали… Путешествовать всегда, все время… никогда больше не возвращаться в коллеж… никогда больше не возвращаться домой…
Выйдя из здания вокзала, мы поняли, что Париж звучит все еще разлаженно. Он был похож на оркестр, когда музыканты настраивают инструменты, готовясь к жесту, что откроет путь в страну настоящей музыки. Мы вернулись среди самых первых.
Мы вновь легли на кровать, которая была более мягкой и более узкой, нежели дома. И все же там было хорошо, мы были одни, укрылись от всех, остальные появятся лишь через несколько дней. Что ж, скоро увидим, будут ли новенькие. В любом случае мы уже в Париже, мы спасены. Время вернуло нас туда, откуда прежде изгнало. Это хорошо. В его медлительности и размеренности есть свои преимущества, ему можно довериться. И все же эта мысль… Что, если оно вдруг пойдет как-то иначе, как бывает, когда ломается пружина в часах и стрелки начинают вертеться так быстро, что не успеваешь следить. Вероятно, тогда мы увидим, как плавятся горы, будто сахарные головы под дождем, и жизнь людей становится такой же короткой, как и пчелиная… Нет, следует успокоиться, прислушаемся лучше к равномерному ходу будильника…
Что он твердит? «Зав-тра, зав-тра, зав-тра?» Или же имя нашего друга? Да! Кажется, часы его знают… Ах, а теперь часы говорят иное: «Че-рез ме-сяц, че-рез ме-сяц…» Что еще такого может случиться? Сочинение по греческому? Ладно, ход стал ускоряться, за ними не уследить. Пусть себе продолжают всю ночь в одиночестве, чтобы побыстрее зазвучал новый день… Как, значит, говорилось в поэме? Там было что-то про мандолину… И лепечет мандолина! Ах! На самом пороге сна мы вдруг чувствуем счастье: послезавтра, в суматохе вечера, когда все возвращаются, в красноватых отсветах фонарей, средь пыли, в конце поворачивающего за угол коридора нашей руки коснется другая, загоревшая во время каникул…