Детские (Ларбо) - страница 83

Расположившись на стуле с малышом на коленях, она поднимает голову и видит, что Люсьен с приятелем выходят из сада. Она думает: «Теперь у нас с Люсьеном есть тайна. Я люблю, я любима». Опять-таки, нельзя требовать от жизни слишком многого.

Обратный поезд, которого они ждут, скоро прибудет на станцию. Элиана, успокоившись, печально улыбается: «Прощай, Люсьен!» Он скрылся за поворотом.

Унес ли он с собой что-то еще, кроме воспоминания о детском признании и множестве голубых трепещущих взглядов?

Тайные «Детские»

«Гвенни совсем одна»

Сад, в котором Гвенни потеряла мячик, был неказистым и маленьким. Под трехстворчатым окном – квадратная лужайка; рядом – узенькая аллея; вдоль стен и решетки – грядки; ближе к дому – оранжевые, желто-золотые, ярко-алые, карминовые настурции, которыми Оливия украшала стол.

Все дни той жизни погода стояла прекрасная; маленькие виллы смиренно грелись на солнышке. Солнце заполняло счастливые, чего-то ждущие комнаты, смежившие свои веки, раскрывшие губы. Пыль на Стаффорд-роуд тоже была смиренной – машины проезжали, не оставляя даже пыльного следа. Стаффорд-роуд пролегала вдали от жизни – надо было долго идти, повернув направо, чтобы Маркет-стрит в самом деле превратилась в рю дю Марше, с пресно пахнущими мясными лавками, со снующими домохозяйками и шумными овощными магазинами; с левой стороны, после поворота, стояли еще красивые ряды прямых вязов, целая стена из круглых и шелестящих листьев; только потом начиналась улица приволья, по которой возвращались по воскресеньям немного навеселе после имбирного пива, держась за руки, парами, и девочка махала прутиком, отданным ей мальчиком в кепке. А на вилле Флоранс на Стаффорд-роуд было тихо, словно в раю. Разве что ветер, летевший с Атлантики и давно утомившийся после стольких препятствий, шевелил порой на лужайке травку.

Там я, наверное, единственный раз за всю жизнь чувствовал себя дома, на той вилле, где мне ничего не принадлежало, кроме моего одиночества, в гостиной с тяжелой мебелью, обтянутой плотными тканями грубой расцветки, с бездушным фортепьяно, юбилейным портретом королевы, юбилейной чашкой (разбитой и склеенной – дурной знак) и фотографиями угрюмых заурядных людей. За большим столом с претенциозными завитками было неудобно читать, писать, неудобно даже просто облокотиться. Но именно в этом углу, среди книг, бумаг и свежих настурций, после долгих и скверных лет взросленья и отчаянья, я наконец то мог снова уединиться и пребывать в тиши, обретя во всем уверенность, сконцентрировавшись и не ощущая никакой пустоты, чувствуя силу, способную противостоять целому Миру.