Решительным образом не я играю главную роль в доме. Пока я теряю время за чтением или в мечтаниях, не приносящих никому пользы, Оливия, как все хорошие служанки с начала времен, убирается в комнатах и готовит пищу. Это Оливия подает мне каждый день хлеб, и вся жизнь на вилле Флоранс освящена ее присутствием и покорностью. И я даже не решился просить ее, чтобы она оставалась по вечерам, когда все дела сделаны, чтобы немного поболтать в гостиной. И тем не менее я хозяин на вилле Флоранс и за опущенными шторами могу делать что захочу. А с подобной просьбой я мог обращаться к горничным, бывшим уже в возрасте, к Анни Гуд, например, которая прожила двадцать пять лет в Америке, была человеком опытным и обладала чувством собственного достоинства, подобно истиной даме. Ей было за пятьдесят, на лице морщины, она носила очки, к ней вполне можно было приблизиться и отнестись как к равной. Оливия, с белой кожей и своим золотым шиньоном, была служанкой чудесной, и я не мог рисковать, желая поговорить с ней подольше только потому, что она у меня работала; больше того, я по простому малодушию не встаю, дабы выказать ей свое почтение, когда она входит в гостиную.
За все это я получил награду. Я уехал на несколько дней на экскурсию по Уэльсу. Был один и очень устал, когда вернулся в гостиницу Angel Hotel в Абергавенни. И вдруг подумал: надо написать домой, сказать, что возвращаюсь завтра вечерним поездом в 20:40. И, после некоторых колебаний касательно формулировок, начал так: «Дорогая Оливия…» – и далее ограничился тремя ясными сухими строчками. Но, написав их, понял, что привязался к вилле Флоранс и Оливии и испытываю чувства деликатные, тонкие. Оливия была «той, что ждет и думает обо мне», женщиной, прибирающей дом к приходу мужчины. Я не испытывал нелепой нежности к этой крепкой, пышущей здоровьем саксонской девахе; это было что-то глубинное, первичное простейшее чувство, чувство мужчины первобытных времен, возвращающегося с охоты и думающего о женщине, ждущей его в пещере, поддерживавшей огонь и думающей о нем. Правда, охота у меня была ботаническая.
За свое одиночество я тоже обрел награду: мне было послано нежнейшее существо во всем мире. Однажды во второй половине дня кто-то позвонил возле калитки, минуту спустя вошла Оливия:
– Месье, к вам пришла какая-то девочка.
Какая то девочка, «совсем одна, одна-одинешенька», как в лондонской песенке. И Оливия позабыла спросить, что именно та хотела.
– Пусть войдет. Посмотрим, что ей понадобилось.
И вот я гляжу, как по саду пробирается букашка на длинных ножках в черных ажурных чулках, в коротеньких своих юбках под коротеньким белым пинафором, все тельце и ручки завернуты в этот гладенький пинафор, словно кулек с леденцами, словно букет. И я начинаю волноваться еще пуще, чем если б видел, как по саду шествует генерал в галунах и перьях. И когда она встает передо мной в гостиной с уродливой мебелью, я теряю дар речи, чувствую себя никчемным ребенком, который не решается взглянуть ей в лицо.